Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

XXXV

   Но я плоды моихъ мечтаній   И гармоническихъ затѣй   Читаю только старой няни, 4 Подруги юности моей   Да послѣ скучнаго обѣда   Ко мнѣ забредшаго сосѣда,   Поймавъ неждано за полу, 8 Душу трагедіей въ углу,   Или (но это кромѣ шутокъ),   Тоской и риѳмами томимъ,   Бродя надъ озеромъ моимъ,12 Пугаю стадо дикихъ утокъ:   Внявъ пѣнью сладкозвучныхъ строфъ,   Онѣ слетаютъ съ береговъ.

3 няни. Речь идет об Арине, дочери Родиона: Арина (или Ирина) Родионовна (1758–1828) — домоправительница Пушкина в Михайловском, куда он удалился, или, скорее, был удален, из Одессы в 1824 г. Ее не следует путать ни с обобщенным образом няни дочерей Лариных (заблуждение, намеренно поддерживаемое Пушкиным в письме Шварцу, которое я цитирую в коммент. к главе Третьей, XVI, 14), ни с няней, которая была у него в детстве.

Арину впервые привезли в Москву из ее родной деревни Кобрино (расположенной близ Суйды С.-Петербургской губернии) — нянчить сестру нашего поэта, Ольгу (1797–1868), двумя годами старше его. Имения Михайловское (Псковской губернии) и Кобрино (Руново, тож) Осип Ганнибал получил в наследство от своего отца Абрама (прадедушки Пушкина по материнской линии). Кобрино в 1800 г. продали, а Арину — нет. Ее обожают народолюбивые пушкинисты. Влияние ее сказок на Пушкина чрезмерно и смехотворно преувеличено. Вряд ли Пушкин когда-нибудь читал няне «ЕО», как полагали комментаторы и художники-иллюстраторы. В двадцатые годы она твердой рукой правила домом, держала в страхе служанок и очень любила выпить. Пушкин, всегда следовавший литературной моде, романтизировал ее в своей поэзии, хотя совершенная правда и то, что он очень любил свою няню и ее рассказы. В мое время все русские дети обычно знали наизусть стансы «Зимний вечер» (написанные в 1825 г., впервые опубликованные в «Северных цветах на 1830 год») — четыре восьмистишия четырехстопными хореями, — открывающиеся словами «Буря мглою небо кроет». Третья строфа начинается так:

Выпьем, добрая подружкаБедной юности моей,Выпьем с горя; где же кружка?Сердцу будет веселей.Спой мне песню…

Пушкин также посвятил ей в 1826 г. трогательную элегию (незаконченную), состоящую из двенадцати четырехстопных ямбов и половины строки; ее начало:

Подруга дней моих суровых,Голубка дряхлая моя!Одна в глуши лесов сосновыхДавно, давно ты ждешь меня.

И в стихотворении «Возвращение в Михайловское» (так его можно было назвать; см. мой коммент. к главе Второй, 1, 2), созданном там в 1835 г., он вспоминает, как разделяла она с ним годы его ссылки в деревне (1824–26) и как он внимал «ее рассказам, затверженным сыздетства… — но всё приятным сердцу…».

Няней самого нашего поэта, его «мамушкой» времен его младенчества, была не Арина, а другая женщина, вдова по имени Улиана, о которой, к сожалению, известно мало. Ее отчество, кажется, было Яковлевна, дочь Якова. Родилась она приблизительно в 1765 г.

3–4 В отрывке под заглавием «Сон» (220 свободно рифмованных пятистопников), созданном в 1816 г., Пушкин пишет об Улиане (строки 173–79,183–86):

Ах! умолчу ль о мамушке моей,О прелести таинственных ночей,Когда в чепце, в старинном одеянье,Она, духов молитвой уклоня,С усердием перекрестит меняИ шепотом рассказывать мне станетО мертвецах, о подвигах Бовы…........................................................Под образом простой ночник из глиныЧуть освещал глубокие морщины,Драгой антик, прабабушкин чепецИ длинный рот, где зуба два стучало…

В элегии 1822 г., сочиненной в Кишиневе (ее начало — «Наперсница волшебной старины») и состоящей из двадцати шести свободно рифмованных пятистопных ямбов, Пушкин описывает две маски, под которыми Муза посетила его: старой няни (строки 5–12) и молодой прелестницы (строки 18–26):

[Музе] Наперсница волшебной старины,Друг вымыслов игривых и печальных,Тебя я знал во дни моей весны,Во дни утех и снов первоначальных.Я ждал тебя; в вечерней тишинеЯвлялась ты веселою старушкойИ надо мной сидела в шушуне,В больших очках и с резвою гремушкой.Ты, детскую качая колыбель,Мой юный слух напевами пленилаИ меж пелен оставила свирель,Которую сама заворожила.

Это вновь Улиана. На мой взгляд, очевидно, что только к концу 1824 г. в Михайловском Пушкин начинает в ретроспективе отождествлять Арину (теперь его домоправительницу, а прежде няню сестры) с неким собирательным образом «моей няни». Давайте, безусловно, помнить Арину, но не будем забывать и добрую Улиану.

8 Душу трагедией в углу. Трагедия — «Борис Годунов»; см. коммент. к строфам XXXIV–XXXV.

Ср. предпоследнюю строку (475) в «Науке поэзии» Горация:

«quem vero arripuit, tenet occiditque legendo…»

<«Ho кого он поймает, конец: зачитает стихами до смерти…».

В исправленном черновике у Пушкина вместо «трагедии» была «поэма», а в зачеркнутом черновике — «куплеты» (фр. «couplets» — термин, который он свободно применял к «строфам» или «стансам»), что относилось к «ЕО».

9–14 Еще в начале 1815 г. в написанном четырехстопником стихотворении «Моему Аристарху» (учителю латыни в Лицее — Н. Кошанскому, 1785–1831) у Пушкина были замечательные строки:

Брожу ль над тихими водамиВ дубраве темной и глухой,Задумаюсь — взмахну руками,На рифмах вдруг заговорю…

XXXVI

Опубликована только в отдельном издании глав Четвертой и Пятой:

   Уж их далече взор мой ищет,   А лесом кравшийся стрелок   Поэзию клянет и свищет, 4 Спуская бережно курок.   У всякого своя охота,   Своя любимая забота:   Кто целит в уток из ружья, 8 Кто бредит рифмами, как я,   Кто бьет хлопушкой мух нахальных,   Кто правит в замыслах толпой,   Кто забавляется войной,12 Кто в чувствах нежится печальных,   Кто занимается вином:   И благо смешано со злом.

Это необычайно слабая строфа. Начальное четверостишие — беспорядочная смесь незавершенных образов, среди них мы смутно различаем такой смысл: поэт пугает диких уток декламацией стихов; охотник в них стреляет, спуская «бережно» курок; охотник крался лесом, а теперь клянет поэта и высвистывает свою собаку.

8–9 Вместо этого вялого двустишия Пушкин, чтобы устранить образ мух (которых дядя Онегина, скучая, давил на оконном стекле большим пальцем: см. главу Вторую, III, 1–4), написал другое — на полях своего экземпляра отдельного издания глав Четвертой и Пятой (опубликованных 31 янв. — 2 февр. 1828 г. и объединенных с главами Первой, Второй, Третьей и Шестой):

Кто эпиграммами, как я,Стреляет в куликов журнальных[58].

Именно в это переплетенное воедино собрание глав с Первой по Шестую (МБ 8318) Пушкин вписал строку эпиграфа из Вяземского (к главе Первой), эпиграф «О Русь!» (к главе Второй) и слово «ведьма» вместо «ворон» (см. коммент. к главе Пятой, XXIV, 7–8).

XXXVII

   А что жъ Онѣгинъ? Кстати, братья!   Терпѣнья вашего прошу:   Его вседневныя занятья 4 Я вамъ подробно опишу.   Онѣгинъ жилъ Анахоретомъ;   Въ седьмомъ часу вставалъ онъ лѣтомъ   И отправлялся налегкѣ 8 Къ бѣгущей подъ горой рѣкѣ;   Пѣвцу Гюльнары подражая,   Сей Геллеспонтъ переплывалъ,   Потомъ свой кофе выпивалъ,12 Плохой журналъ перебирая,   И одѣвался:

9 Гюльнары. От фр. «Gulnare». Эдвард Уильям Лейн в комментарии к гл. 23 своей благопристойной версии «Тысячи и одной ночи» (Лондон, 1839–41) замечает (III, 305): «„Джюлланар“ (в просторечии „Джульнар“) происходит от персидского „гульнар“ и означает „цветок граната“». Словари это подтверждают.