Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Я думаю, во всю жизнь свою Куско-бей не выносилъ такой борьбы, какую вынесъ въ это утро. Однако онъ немедленно пошелъ къ доктору. Вошелъ. Гайдуша доложила, сказавъ доктору, что madame Куско-бей при смерти, что сынъ ея пришелъ умолять о помощи.

Коэвино не торопясь пробралъ проборъ, не спѣша одѣлся, вздѣлъ pince-nez и вышелъ одѣтый въ нетопленую пріемную, гдѣ уже давно дрожалъ Куско-бей.

Увидавъ его, Куско-бей всталъ стремительно, восклицая:

— Докторъ! Мать моя при смерти!

Но Коэвино, смѣривъ его съ головы до ногъ въ pince-nez, сказалъ тихо и улыбаясь ему:

— Добро пожаловать моему ослу! Добро пожаловать моему мерзавцу!

— Докторъ! Я прошу васъ…

— Иду, мой оселъ! Иду, мой архонтъ! Иду, мой дуракъ! Иду, моя скотина!

И пошелъ и осмотрѣлъ старуху, и ей скоро стало легче. Коэвино послѣ этого колебался даже взять тѣ пять золотыхъ, которые упрашивалъ, умолялъ его взять благодарный сынъ, и взялъ только потому, что старуха сама ему сказала съ чувствомъ:

— Я тебя прошу, благодѣтель мой, возьми ты ихъ!

Послѣ такого торжества европейской науки и его личнаго таланта надъ богатствомъ злопріобрѣтеннымъ, надъ порокомъ и невѣжествомъ какъ же было доктору не смягчиться хоть на короткое время ко всѣмъ людямъ, какъ было не «замкнуть все человѣчество (такъ онъ самъ говорилъ, простирая руки и возводя очи къ небу), въ горячія и безпредѣльныя объятія любви!»

Отъ Куско-бея онъ прямо пошелъ на квартиру Бакѣева, у котораго онъ съ самой ссоры на островѣ не былъ. Онъ еще и раньше, какъ только узналъ о томъ, что Бреше оскорбилъ русскаго секретаря, порывался пойти къ нему въ тотъ самый вечеръ. Ему стало жаль, онъ простилъ его, онъ забылъ въ ту минуту, что Бакѣевъ такъ рѣзко заступался тогда — и за кого же? — за Исаакидеса, у котораго красноватый носъ виситъ внизъ и усы криво подбриты… Но не рѣшился, опасаясь сухого пріема, ибо Бакѣевъ, правда, не былъ ни простъ, ни прямъ, ни искрененъ.

Теперь онъ пошелъ къ нему; они помирились и вмѣстѣ бранили Бреше и хвалили Благова.

Отъ Бакѣева Коэвино пришелъ въ консульство, прямо подошелъ къ Бостанджи-Оглу, схватилъ его, обнялъ и воскликнулъ весело: «А! а! а! Забудь мою фурію, мой добрый Бостанджи. Забудь! Если бъ у тебя были такіе нервы, какъ у меня, ты пожалѣлъ бы меня, а не сердился. Во имя Божіе прошу тебя, забудь это все! Я сегодня такъ счастливъ!.. У меня есть кейфъ сегодня… Я умоляю тебя, не порти мнѣ кейфа! Ха, ха! ха, ха! ха, ха!»

Бостанджи-Оглу сказалъ ему:

— Богъ вамъ проститъ, докторъ; другой разъ не надо оскорблять такъ бѣднаго человѣка, который въ зависимости тяжкимъ трудомъ пріобрѣтаетъ себѣ хлѣбъ и который поэтому не въ силахъ самъ себя защищать.

Коэвино покраснѣлъ, застыдился, на глазахъ его показались слезы. Онъ помолчалъ, потомъ ушелъ наверхъ дожидаться Благова… и не болѣе, какъ минутъ черезъ пять уже весь обширный конакъ Шерифъ-бея былъ наполненъ его радостньмъ воплемъ и хохотомъ, и потолокъ надъ нашей канцеляріей дрожалъ отъ его топота и прыжковъ. Онъ вѣрно разсказывалъ Кольйо или садовнику, который топилъ тамъ печи, о своей побѣдѣ надъ Куско-беемъ.

По уходѣ доктора наверхъ, у насъ съ Бостанджи-Оглу начался разговоръ, который для меня былъ очень важенъ по своимъ послѣдствіямъ.

Я сказалъ ему, смѣясь и указывая глазами на потолокъ:

— Гремитъ нашъ Зевсъ!.. Гремитъ съ Олимпа!

На это Бостанджи отвѣчалъ печально:

— Пусть гремитъ. Онъ-то точно, что человѣкъ пустой и не злой. А что́ ты мнѣ скажешь, Одиссей, о м-сье Благовѣ?.. Что́ вчера онъ мнѣ говорилъ за обѣдомъ? Что́ за деспотизмъ! Что́ за варварство обращаться такъ со мною, котораго онъ самъ выписалъ изъ Константинополя за мое прекрасное знаніе языковъ, и русскаго, и французскаго, и турецкаго, и греческаго, за мое трудолюбіе!.. Какъ было не оцѣнить то, что я за него вступился, то, что я ему доказалъ мою преданность! Нѣтъ, Одиссей, яблоня другихъ плодовъ, кромѣ яблокъ, дать не можетъ! Московитскій деспотизмъ похуже турецкаго будетъ!.. Что́ за злость въ его отвѣтахъ! Что́ за презрѣніе! Что́ за ядъ горчайшій! За что́? Скажи мнѣ, за что́?

Я молчалъ. Что́ мнѣ было говорить на это? Я готовъ былъ и пожалѣть его, но не настолько, чтобы говорить противъ Благова, даже и тогда, когда я нахожу его не вполнѣ правымъ… Не такъ я уже глупъ и вѣтренъ, чтобы сдѣлать это! Зачѣмъ я буду говорить? Кому будетъ легче отъ того, что я соглашусь съ Бостанджи-Оглу?.. Только мнѣ самому можетъ быть хуже въ несчастную минуту, а Бостанджи-Оглу я этимъ не спасу и не утѣшу. Итакъ я рѣшился молчать и молчать.

Бостанджи-Оглу, предполагая должно-быть, что молчаніе мое есть нѣмое порицаніе жестокости молодого консула, все болѣе и болѣе одушевлялся. (Руки его уже не опускались, онъ безпрестанно поднималъ ихъ выше головы тѣмъ противнымъ движеніемъ, которое придавало ему нѣчто подлое, и глаза его блестѣли отъ горести и гнѣва.)

— Я знаю всѣ политическія тайны консульства, — продолжалъ онъ. — Я могу сдѣлать вредъ! Я знаю, гдѣ ихъ шифръ секретный… Какъ ни запирай его, какъ ни прячь они… А я могу все розыскать, когда захочу… Если я захочу, то я могу доказать, что въ самомъ дѣлѣ я не даромъ поповскій сынъ. Я докажу на дѣлѣ, что сынъ попа — племянникъ самому дьяволу… Понимаешь?

Я хотѣлъ тотчасъ спросить у него: «А чѣмъ виновата вся Россія, если Благовъ тебя огорчилъ?» но отложилъ этотъ вопросъ и сдѣлалъ ему сначала другой:

— Какія же такія великія тайны можешь знать ты, писецъ консульства? Ты не секретарь.

— Ты думаешь? Ты такъ думаешь? — спросилъ Бостанджи злорадно и таинственно. — Пусть будетъ по-твоему! Одно я скажу тебѣ… только одно, слышишь. Тутъ есть проектъ возстанія… Постой…

Онъ пошелъ въ уголъ, искалъ долго въ какихъ-то бумагахъ. Нашелъ; пошелъ припереть дверь и, возвратившись, подалъ мнѣ французскую бумагу, переписанную очень спѣшно его собственною рукой, и сказалъ мнѣ: «Читай!»

Я читалъ; а онъ стоялъ за спиной моей, помогая мнѣ разбирать, и переводилъ мнѣ по-гречески цѣлыя фразы.

Точно, это былъ проектъ возстанія, преимущественно въ сѣверной Албаніи. Шла рѣчь о Вассоевичахъ, о феодальныхъ преданіяхъ буйныхъ Арнаутовъ, о Гегахъ, объ Албанскихъ католикахъ…

Но Бостанджи-Оглу, все-таки опрометчивый, при всей природной злокозненности своей, не обратилъ вниманія на одно. Проектъ этотъ былъ не русскій. Онъ былъ составленъ однимъ гарибальдійцемъ или французскимъ коммунистомъ, не могу навѣрное теперь утверждать. Онъ былъ только поданъ при случаѣ гдѣ-то, даже и не здѣсь, Благову, который возвратилъ подлинный проектъ автору съ надписью: «Вотъ воздушные замки! и, притомъ, развѣ этотъ странный анахронизмъ, который зовутъ Турція, не лучше все-таки (какъ зло знакомое) тѣхъ разлагающихъ и вздорныхъ принциповъ, которые ваши единомышленники желали бы внести въ среду этихъ добрыхъ и наивныхъ населеній Востока?» Онъ возвратилъ автору подлинную его рукопись съ этимъ блестяшимъ замѣчаніемъ (съ которымъ и я теперь, послѣ пятнадцати лѣтъ опыта и знанія, вполнѣ согласенъ); но, разумѣется, онъ приказалъ самъ снять съ него, на всякій случай, копію. Это была его обязанность. И онъ, можетъ быть, не смутился бы даже, если паша или самъ султанъ узнали бы объ этомъ! Но Бостанджи-Оглу, трудолюбивый, знающій языки, иногда лукавый, былъ все-таки, какъ я сказалъ, не уменъ и вѣтренъ. Списывая самъ все одною и тою же рукой и очень спѣшно, онъ списалъ въ строку и надпись Благова, не обративъ на нее вниманія…

Я тогда тоже сразу не совсѣмъ ясно понялъ это различіе; исторіи этого проекта не зналъ вовсе и потому я не могъ отвѣтить на все это Бостанджи-Оглу такъ, какъ отвѣтилъ бы ему человѣкъ болѣе меня зрѣлый и знакомый съ этого рода дѣлами. Но я былъ все-таки грекъ, я былъ сынъ Востока, всосавшій съ молокомъ матери политическій смыслъ; и я возразилъ ему такъ, какъ сумѣлъ бы ему возразить на это не только я, не только Кольйо, но я думаю и самъ маленькій Але́ко, складывавшій еще склады въ школѣ взаимнаго обученія. Я спросилъ его, выждавъ время:

— Скажи мнѣ, однако, чѣмъ виновата вся Россія въ томъ, что Благовъ несправедливъ къ тебѣ? А еще вотъ что́. А христіанамъ всѣмъ за что́ ты сдѣлаешь вредъ, обнаруживая подобныя вещи? И еще, бѣдный ты мой, я прошу тебя, не говори ты мнѣ никогда такъ дурно противъ м-сье Благова, потому что мнѣ это очень непріятно, скажу тебѣ. Онъ благодѣтель мой. Что́ мнѣ дѣлать? Предать тебя — стыжусь и жалѣю, а слушать — не хочу.

Бостанджи-Оглу, услыхавъ мой отвѣтъ, поблѣднѣлъ; а потомъ, подумавъ немного, началъ улыбаться и, лукаво подмигивая мнѣ, сказалъ:

— Однако, ты чортовъ чулокъ, я вижу, загорецъ! Ты будешь патріотъ хорошій и вѣрный слуга единовѣрному намъ начальству… Молодецъ ты — браво тебѣ!.. Я хотѣлъ испытать тебя… Такъ какъ ты теперь здѣсь жить и писать будешь… Теперь я тебя и консулу и Бакѣеву все хвалить буду…

Я сказалъ ему на это: