Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Я сказалъ ему на это:

— Благодарю тебя. Смотри, чтобы тебя они хвалили! — и тѣмъ этотъ разговоръ нашъ кончился. Но я запечатлѣлъ его въ сердцѣ моемъ.

Между тѣмъ топотъ Коэвино надъ головами нашими утихъ. Благовъ и Бакѣевъ возвратились и меня вдругъ позвали наверхъ.

Я увидалъ Благова уже въ шубѣ, въ фуражкѣ и съ тростью въ рукѣ.

— Идемъ къ софтѣ и сеису! — сказалъ онъ, глядя на часы.

Коэвино спросилъ его тогда:

— Итакъ soirée будетъ… Танцовщицы будутъ?.. Я хочу праздновать всѣ тріумфы разомъ: вашъ, мой, тріумфъ этого милаго Одиссея нашего надъ врагами его и гонителями!.. О! приди, приди мое сокровище!. Приди, мой Антиной, мой Эросъ! мой Антэросъ!.. — воскликнулъ онъ вдругъ, обнимая меня и цѣлуя…

— Докторъ! Оставьте Одиссея! — сказалъ ему Благовъ, съ упрекомъ качая головой.

— Ха-ха! ха-ха! — кричалъ Коэвино. — Да! и его тріумфъ… Празднуемъ сегодня же! все празднуемъ, все! Vivons! vivons! О, весна — молодость года! О, молодость — весна жизни нашей…

Мы вышли всѣ трое вмѣстѣ.

Изъ кавассовъ передъ нами шелъ одинъ только Ставри.

На улицѣ, когда я увидалъ, что мы въ самомъ дѣлѣ идемъ сами наказывать турокъ, у меня вдругъ дрогнуло сердце, и я сказалъ консулу:

— Monsieur Благовъ, боюсь я, чтобы послѣ турки мнѣ не отмстили.

Но Благовъ не обратилъ на мои слова ни малѣйшаго вниманія и отвѣчалъ:

— Ну, бойся, если тебѣ охота.

Нечего было дѣлать, я шелъ за нимъ.

Оба турка жили недалеко отъ консульства. Софта жилъ въ домѣ ярко-зеленой школы турецкой, которая выступомъ выходила на широкую улицу, а сеисъ рядомъ со школой, у какого-то другого турка въ услуженій.

На полдорогѣ Ставри остановился и сказалъ консулу:

— Эффенди, если мы пойдемъ звать ихъ, они не выйдутъ на улицу. А надо иначе сдѣлать.

— Внутрь войдемъ, — сказалъ Благовъ.

— Нейдетъ, эффенди, въ домъ входить для такихъ дѣлъ! Пусть будетъ открыто, на улицѣ лучше.

Я удивился, что Благовъ послушался старика тотчасъ же и отвѣчалъ:

— Я думаю, Ставри, что ты это хорошо говоришь… Но что́ жъ намъ дѣлать?

— Легкое дѣло! — отвѣчалъ съ пренебреженіемъ Ставри. — Вы извольте итти понемногу. Если случатся они сами наружи, то вы накажете ихъ сами, если вамъ это пріятно. А я между тѣмъ пойду къ Сулейманъ-дервишу. У него сынокъ теперь безъ мѣста, тотъ, который тоже сеисомъ служилъ у м-сье Леси. Онъ очень желаетъ къ вамъ. Мы ему дадимъ что-нибудь, и онъ ихъ вызоветъ. Сколько вы дадите ему?

— Сколько хочешь дамъ. Лиры двѣ золотыхъ? Онъ тоже мусульманинъ. Пойдетъ ли онъ?

— Ба! — сказалъ Ставри. — За что́ же двѣ лиры? Дайте ему одинъ меджидіе серебряный за это. Онъ скажетъ имъ только: васъ какіе-то люди зовутъ на улицу.

— Какъ бы они послѣ его за это не убили, — замѣтилъ Благовъ.

— Это ихъ турецкіе счеты между собой. Намъ что́?

— Хорошо, — сказалъ Благовъ.

Ставри поспѣшилъ въ тотъ переулокъ, гдѣ былъ домъ дервиша. А мы пошли не торопясь впередъ.

Благовъ казался невозмутимъ и веселъ; но у меня, по мѣрѣ приближенія къ зеленой школѣ, которая была издали такъ видна, все сильнѣе и сильнѣе билось сердце. Я взглянулъ на доктора, и у него дергались уже не однѣ брови, — все лицо его было въ непомѣрномъ движеніи и глаза его были унылы. Наконецъ онъ сказалъ Благову:

— Я удалюсь. У меня есть еще визиты…Удалюсь… Къ тому же нервы мои…

— Нервы? — спросилъ Благовъ разсѣянно и сказалъ потомъ: — Хорошо.

Онъ не сводилъ глазъ со школы, такъ же какъ я. Коэвино ушелъ. Ставри ушелъ. Мы остались одни съ консуломъ, оба безоружные. Я утѣшалъ себя мыслью, что Благовъ непремѣнно дождется кавасса и молодого араба, который, въ надеждѣ на награду и должность, будетъ вѣроятно на нашей сторонѣ.

Миновали и эту страшную теперь для меня школу. Я думалъ: «Все хорошо; слава Богу. Нѣтъ никого». Но вотъ еще мигъ, и самъ сеисъ мой стоялъ передъ нами въ красной праздничной одеждѣ, высокій, плечистый, смѣлый; изъ-за кушака его былъ виденъ довольно длинный ножъ.

Я думалъ, что мы пройдемъ мимо и дождемся вооруженнаго Ставри, чтобъ исполнить наше намѣреніе. Г. Благовъ какъ будто бы и хотѣлъ сначала сдѣлать еще нѣсколько шаговъ. Онъ человѣка этого никогда не видалъ; я молчалъ и видѣлъ, какъ сеисъ глядѣлъ насмѣшливо, провожая глазами консула, потомъ взглянулъ и на меня и окинулъ меня блистающимъ взоромъ насмѣшки.

Въ эту самую минуту г. Благовъ вдругъ обернулся и спросилъ:

— Одиссей, не онъ ли это?

— Онъ, — отвѣчалъ я робѣя.

Консулъ обратился тогда къ сеису и спросилъ у него:

— Знаешь ли ты меня, кто я такой?

— Нѣтъ, не знаю! — отвѣчалъ сеисъ дерзко и спокойно. (Конечно это была ложь; консульство было на той же улицѣ, и фуражка круглая, русская извѣстна у насъ.)

— Не знаешь? — повторилъ Благовъ поблѣднѣвъ и, возвышая немного голосъ, указалъ на меня: — А его ты знаешь?

— Его знаю, — отвѣчалъ сеисъ, пренебрежительно подбоченясь и взявшись рукою за кушакъ, за которымъ былъ ножъ.

Прохожихъ на этой большой улицѣ было довольно, несмотря на холодъ. Были и турки. Насъ скоро окружило человѣкъ тридцать и христіанъ и турокъ.

— Зачѣмъ же ты билъ его, когда ты знаешь, что онъ сынъ моего драгомана? — спросилъ Благовъ, и голосъ его все крѣпчалъ и все возвышался; лицо теперь краснѣло все болѣе и болѣе.

Говоря онъ поднялъ трость. Сеисъ, отступивъ немного, взялся рукою за рукоятку ножа.

Тутъ увидалъ я, до чего бываютъ люди смѣлы…

Возвращаясь домой послѣ расправы и не доходя до консульства, Благовъ сказалъ мнѣ:

— Бѣги скорѣй къ своему Несториди и еще отыщи одного пріѣзжаго купца Хаджи-Хамамджи, Дели-Пе́тро, и зови ихъ сегодня ко мнѣ на вечеръ. И скажи Дели-Пе́тро, чтобъ онъ приходилъ ко мнѣ раньше. Я очень хочу его видѣть… Я буду ждать тебя къ обѣду.

Я пошелъ звать ихъ, а г. Благовъ вернулся въ свой конакъ.

XVI.

Обѣдали мы при свѣчахъ и всѣ были веселы.

Еще мы не кончили прекраснаго желе съ гранатовыми зернами, которое зовутъ эльмазіе́, когда на галлереѣ раздалась цыганская музыка и въ столовую вошла Зельха́, такая нарядная и красивая, какой я еще ее никогда не видалъ. Она тотчасъ же сняла съ себя шубку и бросила ее на диванъ. Въ этотъ день на ней было платье изъ тонкой шерстяной матеріи, все въ широкихъ полосахъ: одна полоса ярко-палевая, другая бѣлая; палевая была одноцвѣтная, а на бѣлой были ряды букетовъ печатныхъ мелкимъ узоромъ въ персидскомъ вкусѣ. Курточка на ней была самая хорошая, новая, изъ малиноваго бархата, вся въ шитьѣ и блесткахъ, безъ рукавовъ; подъ курточкой надѣта была рубашка съ широкими рукавами изъ шелковой азіатской кисеи (хашлама́), у которой одна полоса прозрачная, а другая — густая бѣлая, почти какъ атласъ. Шея ея была украшена кораллами и ожерельемъ въ два ряда турецкихъ золотыхъ лиръ, наполеондоровъ и австрійскихъ червонцевъ; на груди висѣла огромная австрійская монета въ пять червонцевъ (завѣтный даръ московскаго отца). На черныхъ волосахъ ея, подстриженныхъ по-турецки на вискахъ, надѣта была немного на сторону новенькая феска.

Она тотчасъ же начала просить у Благова разныхъ вещей.

— Эффенди, — сказала она, — у меня отъ этихъ мѣдныхъ штучекъ, которыми я звоню, когда танцую, руки послѣ не хорошо пахнутъ. Купи мнѣ перчатки. А когда ты мнѣ сдѣлаешь серебряныя эти штучки, тогда мнѣ перчатокъ не надо будетъ.

Благовъ согласился и тотчасъ же послалъ Маноли къ одному архонту, который держалъ магазинъ разныхъ мелкихъ европейскихъ товаровъ, и велѣлъ просить его непремѣнно прислать нѣсколько паръ самыхъ маленькихъ шелковыхъ перчатокъ (хорошихъ лайковыхъ въ Янинѣ вовсе не бываетъ).

— Я знаю, — прибавилъ Благовъ, — что онъ уже ушелъ теперь съ базара домой, и что опять итти въ лавку очень холодно и далеко. Но я прошу его. И ты можешь начать съ того, что пригласишь его на сегодняшній вечеръ. А ужъ потомъ, понимаешь, о перчаткахъ…

Не прошло и получаса, кажется, какъ Маноли уже принесъ нѣсколько картоновъ женскихъ шелковыхъ перчатокъ. Онѣ были разной мѣры и всякихъ цвѣтовъ.

Зельха́ кинулась на нихъ, и мрачные глаза ея засверкали искрами. Всѣ улыбались, глядя на ея радость. А Коэвино сказалъ Благову по-французски: «Она особенно заботится сегодня о своей красотѣ, потому что будутъ и танцовщицы другихъ партій!» А Благовъ отвѣчалъ: «Да! Однако и года дѣлаютъ свое; она стала постарше».

Зельха́ была въ недоумѣніи, какую пару выбрать — палевую, черную, свѣтло-лиловую, свѣтло-коричневую. Но Благовъ ей сказалъ: «выбери всѣ!» Она взяла паръ шесть разомъ, опять стала покойна и, подойдя къ консулу, серьезно коснулась края его одежды, благодарила его и спросила: «Теперь какія надѣть, паша мой, прикажешь?» Благовъ велѣлъ надѣть палевыя, «а такъ какъ ты (прибавилъ онъ) черезъ часъ замараешь ихъ совсѣмъ, то надѣнь послѣ черныя».

— Пекъ эи́, эффенди! — отвѣчала Зельха́, надѣла палевую пару и, увидавъ, что она сидитъ на ней красиво, въ обтяжку и вовсе ей не мѣшаетъ, такъ обрадовалась, что подошла вдругъ ко мнѣ и, сказавъ: «Взгляни, барашекъ мой, какъ красиво, какъ хорошо!» положила обѣ маленькія руки свои мнѣ на лицо.