Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Не знаю, какъ и когда случилась эта перемѣна… такъ скоро! Въ одинъ день… Сонъ ли этотъ вчерашній такъ сблизилъ меня съ нею? Часъ ли просто пришелъ такой?.. Не знаю. Но я уже не нападалъ больше на Зельху́, не бранилъ ея, а напротивъ того, начиналъ улыбаться, вспоминая ея рѣзвость, начиналъ даже какъ будто и жалѣть ее и думалъ: «Тоже вѣдь и она, бѣдняжечка и сироточка, бьется и убивается, хлѣбъ пріобрѣтая себѣ. Не осуждай — да не осужденъ будешь, Одиссей мой!»

Небольшая комнатка, которую приказалъ для меня приготовить г. Благовъ, мнѣ показалась прекрасною. Въ ней было только одно окно, но оно было велико и красиво и видъ изъ него былъ очарователенъ!.. Диванъ былъ въ этой комнатѣ всего одинъ и не очень большой, но обитъ онъ былъ пестрымъ ситцемъ, съ такими крупными лиліями и астрами, что ихъ можно было долго и пріятно созерцать задумавшись, если наскучитъ глядѣть въ окно на городъ, сады и минареты, на тополи садовъ и на горы за городомъ. Можно было сдѣлать и больше того; можно было внезапно уединиться отъ всего міра и забыть даже объ Янинѣ, обо всемъ Эпирѣ и обо всей Турціи. Для этого достаточно было только спустить на окно расписную европейскую штору, которую уже, полюбивъ меня и угождая мнѣ, повѣсилъ добрый Кольйо. На ней изображена каменная угрюмая башня въ густомъ лѣсу, въ лѣсу такомъ зеленомъ и веселомъ, какихъ, кажется, и не бываетъ въ самомъ дѣлѣ… И къ этой башнѣ, и по этому лѣсу прекрасному ѣдетъ одинъ воинъ европейскій на хорошемъ конѣ; на шлемѣ его высокія перья и въ рукѣ его большое копье…

Спущу я — и радуюсь; подниму — и любуюсь.

И мангалъ пылаетъ жаромъ около меня, и столъ для смиренныхъ занятій моихъ покрылъ Кольйо зеленымъ сукномъ, какъ для какого-нибудь мудреца, и образъ Божьей Матери загорскій мой, Широчайшей Небесъ, я повѣсилъ самъ и прибилъ его по-русски къ восточному углу.

И не знаю я, стоя у окна этого и сидя въ этой комнатѣ, на что́ мнѣ смотрѣть и на какую вещь прежде всего веселиться мнѣ, окаянному… и за что́ мнѣ все это! За что́ и за какія заслуги!

Снѣгъ таетъ въ саду Шерифъ-бея; ручьями бѣжитъ вода; травка вездѣ опять зеленѣетъ. Солнце юга спѣшитъ жадно вступить снова въ свои, на нѣсколько дней попранныя, права.

У моего Алкивіада есть звѣзда удачи. За его звѣздой пойду и я. Одинъ день, одну ночь опоздай онъ, и не было бы случая ему перейти вчера вечеромъ озеро Янинское и вплести еще одинъ лавровый листъ въ вѣнецъ своихъ успѣховъ.

Весь городъ съ утра уже опять былъ полонъ его именемъ! Къ своему кавалерійскому подвигу, къ набожности своей, столь утѣшительной нашему православному народу, къ ранней обѣднѣ въ мундирѣ и крестахъ, къ независимости дѣйствій своихъ предъ лицомъ западныхъ агентовъ, къ искусному и твердому веденію дѣла съ ненавистнымъ Бреше, къ радостнымъ для насъ слухамъ о колоколѣ на югѣ Эпира онъ прибавилъ еще одно дѣло: вчера, пока былъ морозъ, онъ первый, смѣясь, перешелъ на островъ по льду страшнаго озера… и за нимъ перешли другіе консулы, австрійскій и греческій, за нимъ отнесли людямъ хлѣба и уголья. За нимъ перебѣжалъ бѣдный Але́ко къ бѣдной и рыдающей матери.

О, мой герой! О, мой Благовъ!.. о, какъ правъ Коэвино, восхваляя его! Какъ дальновиденъ и опытенъ почтенный родитель мой, который въ одинъ вечеръ въ Загорахъ оцѣнилъ и понялъ его, сказалъ мнѣ, что онъ перваго нумера весь, а никакъ не второго.

Не написать ли мнѣ теперь ему стихи? Написать, поправить и поднести съ такимъ привѣтствіемъ:

«Сіятельный господинъ консулъ»…

Нѣтъ, онъ этого не любитъ… Проще: «Позвольте мнѣ, ничтожному мальчику, котораго вы изволнли осыпать нынѣ»… Вотъ такъ. Стихи я давно люблю и давнымъ-давно даже завидую нашимъ новымъ поэтамъ, Рангави и Суццо. Ригѣ-Фереосу и Залокостѣ. Они не поэты дальней древности… Они всѣ такіе же нынѣшніе греки, какъ и я. Отчего жъ бы и мнѣ… Напримѣръ въ такомъ родѣ (это въ сборникахъ есть аѳинскихъ):

      Гласъ Марса меня восхищаетъ!      Кипитъ моя кровь и уста восклицаютъ!            На тирана возставши,            Ярмо я топчу и ломаю…            Умереть я желаю!            Я свободы хочу!

Или вотъ какъ это:

      О! дѣти эллиновъ, спѣшите:      Отчизны зо́ву вы внемлите…      Мужи, безстрашные на муки!            Оружье въ руки!Уже вездѣ труба свободыПротивъ тирана возгремѣла…Борьбы мгновеніе приспѣло…И вражья кровь… пусть потечетъ какъ воды.

Самого его я въ это утро видѣлъ хотя и нѣсколько разъ, но всякій разъ лишь на минуту, и ему некогда было обратить на меня вниманіе. Съ утра въ канцеляріи спѣшили отправить почту; усатый старикъ болгаринъ Трипча, отчаянный курьеръ русской службы, примчался изъ Битоліи, гдѣ вскачь, гдѣ вплавь, и ждалъ огромнаго пакета, чтобъ опять помчаться назадъ чрезъ рѣки, утесы и лѣса… Потомъ г. Благовъ принималъ всѣхъ архонтовъ, которые наканунѣ застали его еще спящимъ. Я видѣлъ только, какъ онъ на минуту вышелъ провожать ихъ въ залу, когда они прощались съ нимъ толпою. Видѣлъ, какъ онъ жалъ имъ по очереди руки, не наклоняя при привѣтствіяхъ ничуть ни головы, ни стана, но оставаясь неподвижнымъ, какъ бронзовый кумиръ надменнаго и счастливаго самимъ собою божества. Я слышалъ, что сѣдой Бакыръ-Алмазъ сказалъ ему такъ: «Я позволю себѣ возразить, г. консулъ, на ваше предположеніе объ улучшеніяхъ и прогрессѣ Имперіи Оттомановъ; я выражу мою мысль съ помощью великаго историческаго примѣра: есть Гордіевы узлы, которые разрубить можетъ лишь побѣдоносный мечъ Александра!»

На это Благовъ отвѣчалъ съ улыбкой: «Вы думаете?» И больше ничего! Я, глядя и слушая изъ дверей моихъ, воскликнулъ мысленно:

— Учись! учись! Вотъ это дипломатъ!

Потомъ Несториди, также прощаясь, сказалъ ему такого рода краткую рѣчь:

— Позвольте, г. Благовъ, и мнѣ, новопріѣзжему изъ Загоръ, привѣтствовать васъ во слѣдъ за представителями древней и досточтимой общины іоанинскихъ эллиновъ, позвольте и мнѣ увѣрить васъ, что эпироты умѣютъ быть благодарными, умѣютъ равно чтить всѣ христіанскія державы, которыхъ просвѣщенное вліяніе способствуетъ хоть сколько-нибудь заживленію вѣковыхъ язвъ великаго греческаго племени, и сверхъ того повѣрьте… (онъ пріостановился)… умѣютъ прекрасно отличать истинныхъ друзей своихъ отъ ложныхъ…

Г. Благовъ молча подалъ ему руку и не сказалъ ни слова. Я видѣлъ, что онъ былъ недоволенъ, глаза сверкнули и щеки вспыхнули. Но онъ тотчасъ же опять овладѣлъ собою, и архонты ушли. Я подумалъ, что онъ понялъ нѣсколько дерзкій намекъ Несториди «о друзьяхъ истинныхъ и ложныхъ». Зная образъ мыслей моего наставника, я тотчасъ же догадался, что онъ говорилъ о славянахъ, и мнѣ показалось это столь неумѣстнымъ и дерзкимъ, что сердце у меня дрогнуло отъ боли, отъ страха, отъ стыда… Не знаю отчего… только я даже сказалъ самъ себѣ тихо и съ отчаяніемъ за своею дверью.

— Ба! что́ за вещь онъ сказалъ!.. Зачѣмъ это!..

Но Благовъ тогда еще образа мыслей Несториди не зналъ; и какъ я послѣ понялъ, онъ былъ недоволенъ другимъ: его всегда гнѣвило, когда онъ слышалъ, что христіане позволяютъ себѣ ставить наравнѣ православную, Московскую, Царскую Россію съ чуждою Англіей или съ Франціей какого-нибудь Бонапарта.

Во всякомъ случаѣ онъ былъ недоволенъ рѣчью Несториди, и всѣ архонты это замѣтили и всѣ они упрекали потомъ учителя за его невѣжливый намекъ; но всѣ они почти думали, какъ я, не про державы Запада, а про лживую дружбу православнаго панславизма.

Еще архонты были здѣсь, когда отъ самого паши пріѣхала за г. Благовымъ коляска. Рауфъ-паша, получивъ извѣстіе, что г. Благовъ собирается къ нему съ визитомъ, не захотѣлъ, чтобы его возлюбленный консулъ ѣхалъ верхомъ или шелъ бы пѣшкомъ къ нему чрезъ весь городъ по глубокимъ ручьямъ тающаго снѣга, чтобъ онъ не забрызгался или не простудился бы, и предупредилъ, что въ назначенный часъ будетъ готова коляска.

Я видѣлъ коляску эту; она была хороша; видѣлъ коней вороныхъ, сильныхъ, какъ волы, быстрыхъ, стройныхъ и огненныхъ, какъ юные олени; они били копытами землю у нашего подъѣзда. Видѣлъ возницу араба молодого (мнѣ показалось только, что франкская жакетка его была стара и не знаю почему Рауфъ-паша не приказалъ ему строго зачинить подъ мышкой большую прорѣху!..)

Два турецкихъ солдата верхомъ и нашъ киръ-Маноли тоже верхомъ ожидали консула.

Я видѣлъ, какъ г. Благовъ вышелъ еще разъ переодѣтый (меня восхищало, что онъ, какъ знаменитый царевичъ или какъ епископъ, безпрестанно мѣняетъ свои облаченія). Онъ былъ уже не въ бархатной жакеткѣ, въ которой онъ принималъ архонтовъ. Онъ былъ теперь въ очень длинномъ черномъ сюртукѣ съ шелковыми отворотами (я никогда этого не видывалъ), и въ петлицѣ у него былъ нѣжный орденскій бантикъ, голубой съ красными крылышками, точно бабочка летѣла, летѣла и впилась въ него какъ въ душистый цвѣтокъ весны… и въ высокомъ цилиндрѣ онъ былъ на этотъ разъ; а перчатки его, опять совсѣмъ новыя, были такого свѣтло-лиловаго цвѣта, какъ море иногда бываетъ зимой, при тихой погодѣ и при кроткомъ захожденіи солнца. Самъ же онъ, высокій, прямой и тонкій, казался мнѣ въ этомъ длинномъ сюртукѣ похожимъ какъ бы на очень красивую бутылочку, наполненную водою померанцевою или розовою, которыми у насъ иногда прыщутъ на людей, привѣтствуя ихъ.