Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Г. Благовъ засмѣялся, и Бакѣевъ даже улыбнулся на эту рѣчь архистратига.

Консулъ сказалъ тогда:

— Хорошо. И «величайшее сожалѣніе», и «честь имѣлъ», и даже «ноту» — это все ты можешь сказать, а что я много кланяюсь ему, этого ужъ лучше не говори. Ты вообще, я вижу, хорошо говорить умѣешь.

Боже! что́ сдѣлалось съ Маноли! Онъ вдругъ весь вскипѣлъ отъ радости и воскликнулъ:

— М-сье Благовъ! Я за консульство Его Величества и за ваше благородіе готовъ жизнь мою положить!

— Ты надѣнь большую бурку, Маноли, когда пойдешь. Сегодня ужасно холодно.

— Морозъ, эффенди! Ужасъ! Замерзаніе! — закричалъ Маноли, простирая руки къ небу.

— Да! А ты ходишь въ одномъ бархатѣ и галунахъ, — ласково укорялъ его консулъ. — Я очень люблю тебя за то, что ты не жалѣешь денегъ на одежду и богаче всѣхъ въ Янинѣ одѣтъ. Но потому-то и надо беречь себя, что ты человѣкъ нужный. А что́ озеро?

— Все замерзло. Одинъ человѣкъ сдѣлалъ три шага по льду, но все озеро вдругъ взревѣло ужаснымъ ревомъ, какъ звѣрь, и этотъ человѣкъ убѣжалъ. И другіе люди въ страхѣ разсѣялись въ разныя стороны и возвратились въ жилища свои.

Такъ отвѣчалъ Маноли, и консулъ, отпустивъ его съ конвертомъ, обратился къ г. Бакѣеву и сказалъ ему:

— Все будетъ по-нашему. Все хорошо. Только знаете, — продолжалъ онъ, вздохнувъ слегка: — у насъ сумѣютъ ли защитить своего… Мы стали такъ уступчивы. Я думаю, уступчивѣе этихъ несчастныхъ турокъ.

Въ этомъ смыслѣ они продолжали довольно долго разговаривать между собою. Г. Бакѣевъ, повидимому, опять простилъ своему начальнику его насмѣшки, а консулъ началъ объяснять ему, почему онъ не хочетъ распечатать французскаго конверта; онъ говорилъ: «Если эта бумага нѣчто въ родѣ извиненія или объясненіе въ примирительномъ духѣ, то мы будемъ вынуждены принять эти объясненія и удовлетвореніе наше не будетъ гласно и блистательно. А если онъ пишетъ новыя дерзости (что болѣе съ его нравомъ сообразно), то намъ станетъ послѣ прочтенія труднѣе достигнуть двойного, такъ сказать, нравственнаго вознагражденія за двойной проступокъ. Даже его собственному французскому начальству станетъ тогда труднѣе опредѣлить мѣру его наказанія, ибо на все есть предѣлъ, и нельзя же требовать лишняго отъ сильной и гордой державы».

Мнѣ очень хотѣлось внимательно дослушать и понять все это, и я дослушалъ и понялъ, хотя это было мнѣ вовсе не легко. Зельха́ все время мѣшала мнѣ. Она ничего почти не ѣла, скучала, что ею никто не занимается, и давно уже то морщилась, то черезъ столъ подавала мнѣ разные знаки; то издали еще кричала, топая ногой на Кольйо: «Не хочу! Не подавай мнѣ этого кушанья!» начинала жевать мастику81 и, надувая ее воздухомъ, дѣлала изъ нея пузыри и дразнила меня ими. Въ душѣ на нее я ничуть не сердился и даже она все больше и больше начинала нравиться мнѣ; но я все-таки старался усмирить ее всячески, угрожалъ бровями, взглядами, движеніемъ головы… Все было тщетно!

Наконецъ она взяла конфетку изъ вазы и бросила ею въ меня. Это такъ сконфузило меня, что я уже не могъ болѣе слѣдить внимательно за дѣловымъ разговоромъ Бакѣева съ Благовымъ и успѣлъ запомнить только одну фразу консула:

«Онъ (кто былъ онъ, я не знаю) говоритъ про всѣхъ насъ, консуловъ, такъ: «tous ces consuls ne sont que de la drogue!» Но это не бѣда (прибавилъ Благовъ смѣясь), онъ человѣкъ прекрасный и очень даровитый. Я его очень уважаю».

— Что́ значитъ это выраженіе: «de la drogue?» — спросилъ Бакѣевъ съ удивленіемъ. — Я, признаюсь, не понимаю его хорошо.

Благовъ объяснилъ ему, что это значитъ: «горькое, ядовитое зелье, противное лѣкарство или просто дрянь».

Слушая это, я подумалъ:

«Ну, какая же дрянь Благовъ, напримѣръ? Какое онъ горькое зелье? Что́ за вздоръ! А вотъ эта дрянная и дурно воспитанная дѣвчонка правда, что горькое зелье и ядовитая травка… Все она шалитъ и все меня дразнитъ, а я все хочу смотрѣть на нее. Зачѣмъ — не знаю!»

Когда мы вышли изъ-за стола, г. Благовъ сказалъ мнѣ, садясь на диванъ:

— Ну, Одиссей, сейчасъ послѣ кофе пойдемъ софту и сеиса отыскивать.

Но я вдругъ пожалѣлъ моихъ враговъ и простилъ ихъ. Вполнѣ счастливый отъ всего того, что́ случилось со мной за обѣдомъ, радуясь несказанно и потому, что перейду въ консульство, и потому, что получу первыя въ моей жизни золотыя деньги за трудъ… (И за какой трудъ!.. за письмо въ Императорскомъ консульствѣ. Ужъ это что-то даже къ недосягаемой чертѣ посольствъ и министерствъ великихъ ведущее! Неужели?) вполнѣ счастливый, говорю, я почувствовалъ внезапно, что всепрощающій христіанинъ беретъ въ смягченномъ сердцѣ моемъ перевѣсъ надъ мстительнымъ грекомъ и сказалъ:

— Оставимъ ихъ, м-сье Благовъ, если позволите… Я имъ прощаю.

Но консулъ отвѣчалъ:

— Ты прощаешь, но я не прощаю. Мнѣ не тебя жалко вовсе; я хочу, чтобъ они знали всѣ, что не только сына нашего драгомана тронуть нельзя, но и маленькаго Але́ко, пока онъ живетъ въ нашемъ консульствѣ. Сейчасъ кончимъ кофе и пойдемъ.

Цвѣтущій Кольйо подавалъ въ это время своими знаменитыми руками всѣмъ намъ кофе въ черныхъ чашечкахъ съ филигранными серебряными зарфиками82.

Когда мы всѣ взяли чашки, Кольйо сказалъ консулу:

— Эффенди! Могу я вамъ только одно слово сказать?

— Говори, Кольйо, — отвѣчалъ ему Благовъ очень ласково. — Ужъ не поссорился ли и ты съ кѣмъ-нибудь? У васъ тутъ все ссоры, я вижу…

— Нѣтъ, эффенди! — съ чувствомъ воскликнулъ добрый Кольйо: — Нѣтъ! Я ни съ кѣмъ, эффенди мой, не ссорюсь… А мнѣ только очень жалко! Маленькій Але́ко внизу сѣлъ и плачетъ черными слезами.

Г. Благовъ, услыхавъ это, обнаружилъ тотчасъ же большое участіе; онъ спросилъ поспѣшно, о чемъ плачетъ мальчикъ, и Кольйо объяснилъ ему, что озеро давно совсѣмъ уже застыло и что уже скоро двое сутокъ, какъ нѣтъ съ острововъ сообщенія; лодки давно перестали ѣздить, по льду никто перейти не можетъ, и на островѣ у людей нѣтъ можетъ быть ни хлѣба, ни угольевъ для мангаловъ, потому что они почти все покупаютъ каждый день изъ города.

Выслушавъ это, г. Благовъ спросилъ:

— А паша, ты не слышалъ, ничего туда не посылаетъ?

Кольйо отвѣчалъ ему на это простодушно:

— Развѣ вы, эффенди, турокъ не знаете? Вы знаете ихъ.

Тогда Благовъ послалъ за маленькимъ Але́ко. Сиротка пришелъ въ своихъ старыхъ суконныхъ шальварчикахъ и поношенной маленькой флокатѣ83. Глаза его были полны слезъ. Онъ подбѣжалъ къ консулу и поцѣловалъ плача его руку.

Г. Благовъ погладилъ его по головѣ и сказалъ ему: «О чемъ ты плачешь, мой бѣдный Але́ко, о чемъ?» съ такимъ, ласковымъ выраженіемъ, съ такимъ искреннимъ чувствомъ, какого я еще ни разу не замѣчалъ у него.

Мальчикъ отвѣчалъ:

— Боюсь, мать моя замерзнетъ и умретъ тамъ. У нея и хлѣба нѣтъ!

Господинъ Благовъ оставилъ свой кофе недопитымъ, всталъ тотчасъ же и, сказавъ мнѣ: «твоихъ сеиса и софту отложимъ до завтра!», велѣлъ подать себѣ шубу и пригласилъ съ собою г. Бакѣева:

— Пойдемте, посмотримте, что́ тамъ такое на озерѣ случилось.

Потомъ онъ взялъ Але́ко за грязную его руку такъ, какъ взялъ бы маленькаго брата своего, и повелъ его за собою, говоря: «Не плачь, не плачь, Але́ко! Мы вмѣстѣ съ тобой перейдемъ озеро и отнесемъ матери и хлѣба, и угольевъ, и денегъ!»

Г. Бакѣевъ, увидавъ, что консулъ, повидимому, задумалъ попробовать по-русски по льду пройти, уклонился отъ этой прогулки и сказалъ, что онъ все-таки очень взволнованъ и разстроенъ и пойдетъ домой.

Тогда г. Благовъ сказалъ:

— Ну, хорошо, такъ я приглашу съ собой Киркориди и Ашенбрехера. Мы коллективно перейдемъ озеро. Они же оба толстые, можетъ быть и провалятся. Это въ своемъ родѣ тоже будетъ недурно. Греки рѣшатъ, что я ихъ съ политическою цѣлью утопилъ нарочно. Пойдемъ, Але́ко!

Они ушли, и оба кавасса съ ними; и Кольйо пошелъ за ними изъ любопытства. А я, такъ же, какъ и Бакѣевъ, изъ боязни, чтобъ и меня не заставилъ консулъ переходить черезъ ледъ, пошелъ къ Несториди, съ которымъ мнѣ сверхъ того и повидаться очень хотѣлось.

XIV.

Несториди былъ дома. Онъ получилъ должность при гимназіи нашей и пріѣхалъ въ городъ пока еще безъ семьи. Добрая его кира-Марія съ дѣтьми должна была пріѣхать позднѣе.

Онъ нанялъ себѣ скромную квартиру, недалеко отъ училища и отъ русскаго консульства, и я засталъ его сидящимъ съ ногами на диванѣ, еще не обитомъ ситцемъ, у пылающаго очага и въ такой же турецкой шубѣ съ широкими рукавами, какая была на мнѣ. У него было двое гостей, Исаакидесъ и еще одинъ человѣкъ, котораго я никогда въ Янинѣ не видывалъ.

Незнакомецъ этотъ былъ роста высокаго, плечисть, полонъ, красивъ; у него были очень большія и густыя бакенбарды, черныя и съ небольшою сѣдиной. Онъ безпрестанно былъ занятъ ими, взглядывалъ на нихъ искоса, подкручивалъ ихъ, расправлялъ въ стороны, составляя изъ нихъ, вмѣстѣ съ настоящими усами, другіе усы, очень длинные. Одѣтъ онъ былъ чисто и не бѣдно: пальто на немъ было изъ очень хорошаго и толстаго трико; на груди золотыя запонки, на рукѣ большой перстень съ розовымъ круглымъ яхонтомъ. Лицо его было веселое и доброе; на видъ ему казалось лѣтъ развѣ пятьдесятъ (въ самомъ дѣлѣ ему было около шестидесяти). Онъ былъ похожъ больше на богатаго шкипера съ острововъ, добраго и воинственнаго, чѣмъ на осторожнаго купца нашихъ странъ. Но онъ былъ купецъ и очень богатый. Родомъ онъ былъ кажется съ одного изъ острововъ Архипелага, но жилъ и торговалъ давно уже въ Болгаріи шелковыми коконами и пшеницей. Онъ велъ дѣла и въ Марсели, и въ Англіи, и въ Одессѣ. Сюда онъ пріѣхалъ не надолго, не знаю, по какой нуждѣ. Имя его было Пе́тро Хаджи-Хамамджи. Турки же его звали Дели-Пе́тро (безумный, отчаянный Пе́тро) и даже такъ титуловали его въ казенныхъ документахъ, въ судахъ и пригласительныхъ привѣтствіяхъ.