Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Такъ шутя хвалилъ меня консулъ. Когда же я разсказалъ о томъ, какъ меня били турки и какъ велики были пятна на боку и спинѣ моей, Благовъ воскликнулъ: «Каково!» И спросилъ у Бакѣева: «Что́ же было сдѣлано?»

Бакѣевъ отвѣчалъ: «Ничего. Вы знаете турецкія проволочки. Свидѣтелей не было».

Консулъ, помолчавъ, сказалъ: «Конечно, если свидѣтелей не было, то турки пожалуй правы… Я самъ на ихъ мѣстѣ поступилъ бы такъ. Но… На своемъ мѣстѣ я теперь сдѣлаю иначе!»

«À la Bréchet?» попробовалъ было сказать съ насмѣшкою Бакѣевъ, но консулъ отвѣчалъ ему весело: «Да, à la Bréchet!»

И обратясь опять ко мнѣ, онъ прибавилъ: «Мы сегодня же отыщемъ твоихъ недруговъ и накажемъ сами ихъ крѣпко!»

Такъ кончился разговоръ со мной.

Бостанджи-Оглу съ самаго начала обѣда, какъ я сказалъ, уже сидѣлъ опустивъ глаза и всячески старался привлечь на свою тоску и отчаяніе вниманіе г. Благова, но это ему долго не удавалось; наконецъ консулъ заговорилъ о Коэвино.

— Мнѣ такъ досадно, — сказалъ онъ, — что я доктора до сихъ поръ не видалъ. Не понимаю, отчего онъ не пришелъ обѣдать. Мнѣ одну минуту даже послышался его голосъ внизу… Какъ будто его рѣзали…

Тогда Бостанджи-Оглу, принявъ видъ еще болѣе обиженный, привсталъ немного со стула, покраснѣлъ, на глазахъ его показались слезы, и онъ началъ такъ:

— Ки́ріе про́ксене! Коэвино точно былъ внизу въ канцеляріи… Я говорилъ ему о вашемъ приглашеніи… И онъ безъ всякой причины выругалъ меня подлецомъ, побродягой… Нѣтъ! Я продолжать не могу… Пусть Одиссей разскажетъ… Онъ былъ свидѣтелемъ…

— Что́ такое? что́ такое? — спросилъ консулъ съ удивленіемъ.

Я разсказалъ ему, какъ Коэвино хвалилъ его и отца его, и бранилъ Бреше и отца Бреше, какъ онъ потомъ долго настаивалъ, чтобы Бостанджи-Оглу согласился съ нимъ, будто бы у него, доктора, очень много сходства въ характерѣ и во всемъ съ г. консуломъ… За это и произошла ссора, потому что Бостанджи-Оглу отвѣчалъ: «Далеко вамъ до г. Благова!»

Разсказывай, я руководился одною мыслью — сказать правду (я все заботился прежде всего о себѣ, чтобы всячески угодить г. Благову); но мнѣ было вмѣстѣ съ тѣмъ и жалко доктора; я ожидалъ, что г. Благовъ сейчасъ же начнетъ утѣшать своего огорченнаго писца и пообѣщаетъ ему принудить доктора извиниться… Такъ, мнѣ казалось, требовали и справедливость, и даже собственное самолюбіе консула; ибо нельзя же человѣку, хотя бы и доброму и, можетъ быть, умному, но надъ которымъ всѣ смѣются, позволить безнаказанно сравнивать себя, стараго безумца и малодушнаго хвастуна, съ кѣмъ же?.. съ представителемъ Россіи, блестящимъ консуломъ, котораго всѣ чтутъ и даже боятся!.. Я все еще не могъ рѣшить, что́ такое этотъ Коэвино, нарушавшій такъ безсовѣстно всѣ наши мѣстныя, столь опредѣленныя, столь древнія и столь ясныя правила житейской мудрости, общественныхъ приличій и даже нерѣдко и нравственности (напримѣръ въ открытой близости къ Гайдушѣ или въ дѣлѣ съ женой почтеннаго Арванитаки).

Каково же было мое удивленіе, когда я увидалъ, что г. Благовъ не придалъ всему этому дѣлу ни малѣйшаго значенія и, смѣясь отъ всего сердца моему разсказу, воскликнулъ:

— Бѣдный Коэвино! бѣдный! Какъ жаль мнѣ, что это случилось…

Я смотрѣлъ въ недоумѣніи на всѣхъ, и всѣ мои понятія о справедливости и о правахъ консульскаго самолюбія пошатнулись и пришли въ какое-то смятеніе.

— А дальше что́? — спросилъ г. Благовъ у Бостанджи.

И Бостанджи-Оглу самъ казался еще больше меня удивленъ… Не думалъ ли и онъ, что консулъ скажетъ: «послать за Коэвино!» Или какъ мнѣ про сеиса и софту: «Мы отыщемъ и накажемъ его!»

— Дальше что́? — переспросилъ Бостанджи-Оглу, робко понижая голосъ. — Дальше, онъ ушелъ.

Г. Благовъ молча кушалъ; и мы всѣ молчали. Бостанджи-Оглу, не дождавшись ничего отъ консула, до того, наконецъ, вышелъ изъ себя, что возобновилъ разговоръ почти съ крикомъ изступленія:

— Господинъ Благовъ, что́ жъ мнѣ дѣлать? Этотъ человѣкъ глубоко оскорбилъ меня! Я не лодочникъ, не слуга простой… Я не могу послѣ этого служить болѣе при консульствѣ…

— Не служи, — отвѣчалъ консулъ. И опять спокойно продолжалъ кушать.

Но раздраженіе Бостанджи-Оглу дошло до отчаянія, и онъ опять закричалъ дрожащимъ голосомъ, весь красный и поднимая руки высоко надъ головой:

— Ки́ріе про́ксене! Я вашу честь защищалъ… Васъ! Ваше достоинство…

Тогда и лицо г. Благова немного побагровѣло; въ глазахъ его сверкнулъ тотъ стальной блескъ, который мнѣ такъ памятенъ. Онъ отвѣчалъ писцу своему медленно, но выразительно:

— А кто, скажи мнѣ, просилъ тебя защищать мою честь? Я тебѣ поручалъ развѣ это? Докторъ, наконецъ, прекрасный человѣкъ. Вотъ если бы кто-нибудь меня къ тебѣ приравнялъ — это было бы мнѣ грустно. Если ты оскорбился, вызови на дуэль господина Коэвино. А мнѣ какое дѣло до того, что онъ тебя оскорбилъ? Впрочемъ, формальное прошеніе ты можешь подать, если хочешь. Мы начнемъ дѣло съ англійскимъ консульствомъ, подъ начальствомъ котораго докторъ состоитъ. Въ этомъ я тебѣ препятствовать, къ несчастію, не имѣю права.

И потомъ, помолчавъ немного, консулъ прибавилъ еще съ недобрымъ выраженіемъ лица, но весело, какъ бы наслаждаясь терзаніями жертвы своей:

— Вмѣсто того, чтобы защищать меня тамъ, гдѣ не надо, ты бы лучше, мой любезный другъ, исполнилъ мою старую просьбу, за обѣдомъ не чавкать. Это непріятно.

«Чавкать? чавкать?», спрашивалъ я себя въ безпокойствѣ. Этого глагола я не зналъ по-русски. Но вслушавшись, что въ эту минуту Бостанджи-Оглу вдругъ пересталъ дѣлать ртомъ «плакъ-плакъ!» при жеваніи, я немного испугался за себя; ибо иногда я дѣлалъ это, по мѣстному обычаю, существующему у насъ въ самыхъ хорошихъ архонтскихъ домахъ. Такъ вкуснѣе, слышнѣе вкусъ; что́ дѣлать, надо впередъ остерегаться и мнѣ! Буду знать!

Обѣдъ нашъ приближался къ концу. Г. Благовъ, который очень повеселѣлъ послѣ того, какъ уничтожилъ обоихъ сослуживцевъ своихъ, обратился снова ко мнѣ и сталъ шутить со мной.

— Знаешь, — сказалъ онъ, — мнѣ твоя турецкая одежда очень нравится. Я тебя срисую въ ней непремѣнно. Я тебя срисую вмѣстѣ съ Зельхо́ю и Хаджи-Сулейманомъ. Это будетъ семья дервиша, сынъ и дочь… Хочешь?

— Какъ прикажете! — отвѣчалъ я, опять изумляясь и краснѣя; мнѣ показалось это очень обидно.

Г. Благовъ прибавилъ еще, оглядывая издали мой мѣхъ:

— Это рысь… Раскрой немного полу. Вотъ такъ. Славная шубка! Да! я забылъ. Ты можешь, если хочешь, перейти въ консульство жить, пока твой отецъ вернется. У тебя прекрасный почеркъ и если у тебя останется время отъ уроковъ, ты можешь помочь намъ переписывать отцовскую статистику. Я тебѣ за это могу по окончаніи нѣсколько золотыхъ дать изъ казенныхъ суммъ. Впрочемъ, какъ знаешь, это твое дѣло.

Я выразилъ не только согласіе, но и живѣйшую радость мою и сказалъ, что, благословясь у отца Арсенія напишу матери и перейду завтра.

— Кольйо, приготовь ему маленькую комнату, окномъ въ садъ; и чтобы было все тамъ хорошо! — приказалъ г. Благовъ.

Въ это время явился опять кавассъ Маноли и подалъ Благову конвертъ отъ Бреше.

Г. Благовъ немного, чуть-чуть измѣнился въ лицѣ и, обернувъ конвертъ раза два, туда и сюда, положилъ его нераспечатаннымъ на столъ и сказалъ кавассу: «Хорошо».

Г. Бакѣевъ встревожился гораздо больше его и, видя, что консулъ молчитъ и задумчиво играетъ апельсиномъ, онъ сказалъ:

— Вы бы распечатали, Александръ Михайловичъ, скорѣе. Быть можетъ, онъ извиняется предо мной.

Г. Благовъ отвѣчалъ ему, раздумывая:

— Это особый случай!.. Я вамъ объясню это послѣ, и вы согласитесь со мной. Вѣрьте мнѣ, что для васъ же будетъ лучше, если я не распечатаю.

— Будетъ ли это правильно? — спросилъ Бакѣевъ тревожно.

— Что́ же вамъ до этого? — возразилъ консулъ и велѣлъ кликнуть Маноли.

Отдавая кавассу французскій конвертъ, онъ сказалъ ему:

— Отнеси это самъ господину Бреше и скажи ему вѣжливо, что я не могу принятъ отъ его консульства ничего послѣ той бумаги, которую я ему послалъ сегодня. Вѣжливо. Посмотримъ, какъ ты скажешь?

Маноли вздрогнулъ, выпрямился и началъ: — Ки́ріе про́ксене! Я скажу господину Бреше такъ: сіятельнѣйшій господинъ консулъ! Господинъ Благовъ много Вамъ кланяется и приказалъ мнѣ вручить вамъ этотъ вашъ конвертъ и сказать, что онъ не можетъ, къ величайшему сожалѣнію своему, распечатать его послѣ той дипломатической ноты, которую онъ имѣлъ честь сообщить вамъ, господинъ консулъ, сегодня поутру.

Г. Благовъ засмѣялся, и Бакѣевъ даже улыбнулся на эту рѣчь архистратига.

Консулъ сказалъ тогда:

— Хорошо. И «величайшее сожалѣніе», и «честь имѣлъ», и даже «ноту» — это все ты можешь сказать, а что я много кланяюсь ему, этого ужъ лучше не говори. Ты вообще, я вижу, хорошо говорить умѣешь.

Боже! что́ сдѣлалось съ Маноли! Онъ вдругъ весь вскипѣлъ отъ радости и воскликнулъ: