Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Никогда я не видалъ Бакѣева такимъ оживленнымъ или взволнованнымъ; онъ подалъ намъ съ Бостанджи-Оглу черновыя; себѣ оставилъ самую большую бумагу и хотѣлъ было писать, но вдругъ остановился и сказалъ:

— Нѣтъ! подождите, надо вамъ прочесть, что́ monsieur Благовъ пишетъ этому Бреше… Слушайте!

И онъ прочелъ намъ громко:

«Г. консулъ, съ удивленіемъ узналъ я, по возвращеніи моемъ въ Янину, что вчерашняго дня вы позволили себѣ въ присутствіи г. Корбетъ де-Леси, англійскаго консула, «une action inqualifiable» относительно управляющаго въ мое отсутствіе русскимъ консульствомъ, г. Бакѣева. Я не вхожу въ разсмотрѣніе побужденій, которыя могли внушить вамъ подобныя выраженія, и не мое дѣло разсматривать теперь, какое консульство было правѣе, то ли, которое, снисходя къ проступку подданнаго, искало дружескимъ путемъ облегчить его заслуженное наказаніе, или то, которое хотѣло защищать контрабанду въ предѣлахъ дружественной державы; здѣсь я считаю долгомъ лишь сообщить вамъ, г. консулъ, что оскорбленіе, нанесенное г. Бакѣеву по поводу дѣла юридическаго и въ иностранномъ консульствѣ, касается не только лица г. Бакѣева, но самого Императорскаго консульства, коимъ онъ въ то время завѣдывалъ. Не считая возможнымъ оставить безъ вниманія подобный поступокъ вашъ, я предупреждаю васъ о томъ, что всѣ сношенія, какъ офиціальныя, такъ и личныя, будутъ прерваны между ввѣреннымъ мнѣ и французскимъ консульствами до тѣхъ поръ, пока мы не получимъ блистательнаго удовлетворенія».

Въ томъ же смыслѣ, но гораздо короче, написалъ Благовъ циркуляры всѣмъ другимъ консуламъ.

Когда я впослѣдствіи больше ознакомился съ обычаями и уставами консульствъ, мнѣ стало казаться, что циркуляровъ этихъ вовсе не нужно было писать никому. Что это было или лишнее увлеченіе Благова, вслѣдствіе того, что все-таки онъ былъ еще молодъ и сравнительно не очень давно служилъ, а случай былъ довольно рѣдкій; или у него была какая-нибудь особая цѣль, особое желаніе придать всей этой исторіи больше шума и офиціальности, чтобы возвратъ къ примиренію безъ полнѣйшаго покаянія француза былъ труднѣе. Рѣшить этого я и теперь не берусь; но это и не важно. Важенъ былъ, во всякомъ случаѣ, фактъ офиціальнаго разрыва при тѣхъ слухахъ о тайномъ и тѣсномъ дружескомъ согласіи, которые такъ твердо держались въ городѣ.

Кончивъ свою главную бумагу, ноту къ Бреше, Бакѣевъ спѣшилъ нести ее наверхъ и насъ все торопилъ, говоря: «Готовы ли вы? Не старайтесь слишкомъ! Скорѣе…» Но дверь отворилась, и самъ консулъ вошелъ въ канцелярію.

Какъ только онъ увидѣлъ меня, лицо его выразило удовольствіе, и, протягивая мнѣ руку, онъ сказалъ своимъ звучнымъ голосомъ: «А! Здравствуй! здравствуй! Загорскій мой риторъ!.. Очень радъ… очень радъ!» И подставилъ мнѣ даже щеку свою, къ которой я съ благоговѣніемъ и радостью приложился.

Потомъ онъ сѣлъ, перечелъ еще разъ наши бумаги и сталъ подписывать ихъ, говоря со мною въ то же время:

— Я отца твоего жду. Напиши ему и поздравь… Тотъ первый драгоманъ, который былъ здѣсь прежде, остается въ Константинополѣ, а твой отецъ будетъ первымъ, если только не позднѣе мѣсяца вернется… Иначе я не могу… Такъ и напиши ему и прибавь, что я ждать терпѣть не могу никого.

И, обратясь къ г. Бакѣеву, консулъ прибавилъ еще:

— Я люблю его отца. Я вѣрю ему, онъ говоритъ дѣло, а не фразы. Вопросъ не въ страданіяхъ христіанъ, которыя вовсе ужъ не такъ велики, вопросъ въ ихъ желаніяхъ. Вотъ что́ намъ нужно знать.

Такъ говорилъ Благовъ объ отцѣ моемъ. Бакѣевъ спѣшилъ соглашаться съ нимъ во всемъ. Я видѣлъ, что Бакѣевъ теперь при консулѣ вовсе уже не тотъ прежній Бакѣевъ, котораго я зналъ, когда онъ, величаво развалясь на софѣ, говорилъ отцу моему: «а! Нега́десъ, Нега́десъ, это тоже Загоры? И Линьядесъ, и это тоже Загоры?» или когда онъ около меня садился, такъ пренебрежительно и осторожно осматривая издали знаки отъ побоевъ на моемъ тѣлѣ. Теперь онъ сталъ гораздо проще и доступнѣе. Даже выраженіе лица его стало естественнѣе и добрѣе… Большіе каріе глаза его утратили ту лжеофиціальную важность, которая сначала такъ меня поразила… О небрежномъ и недоброжелательномъ тонѣ, который онъ принималъ когда-то, говоря о дурномъ почеркѣ Благова, теперь уже и помину быть не могло… Онъ сталъ предупредителенъ и почтителенъ съ начальникомъ своимъ; онъ съ выраженіемъ искренней дружбы, всматриваясь въ блѣдное и молодое, но нѣсколько строгое и твердое лицо Благова, подавалъ ему бумаги, дѣлалъ ему вопросы и очень часто звалъ его по русскому обычаю, прибавляя имя отцовское: «Александръ Михайловичъ». (У нихъ такой способъ выраженія, ты долженъ это знать, гораздо почтительнѣе и въ то же время дружественнѣе, чѣмъ «г. Благовъ».) Мнѣ Бакѣевъ въ такомъ видѣ больше нравился, чѣмъ въ прежнемъ; я понималъ, что онъ не изъ низости, но изъ горячей благодарности измѣнился въ обращеніи съ своимъ начальникомъ. Прежде всѣ приближавшіеся къ нимъ обоимъ замѣчали, что Бакѣевъ Благову не только не льститъ, но, напротивъ того, повинуется ему очень неохотно и только по крайней необходимости. Я слышалъ, сверхъ того, потомъ, будто бы главная причина искреннему раскаянію Бакѣева была та, что Благовъ имѣлъ благородство ни разу не напомнить ему ни словомъ, ни намекомъ даже о прежнихъ предостереженіяхъ своихъ насчетъ близости Бакѣева къ ужасному представителю передовой и величайшей въ мірѣ націи. Самъ Бакѣевъ позднѣе, уѣзжая изъ Янины, сознавался въ этомъ отцу моему, хваля Благова, и говорилъ, что, выслушавъ весь его первый разсказъ о столкновеніи съ Бреше, консулъ, вмѣсто упрековъ, сказалъ только очень весело: «А! прекрасно! прекрасно!» Когда же на вопросъ Благова: «А вы его тогда бить не начали?» Бакѣевъ отвѣчалъ, что «не рѣшился» — консулъ съ лаконическою рѣзкостью: «Напрасно! напрасно!»

Бумага къ г. Бреше и циркуляры другимъ консуламъ были тотчасъ же отправлены, и г. Благовъ, вставъ, сказалъ мнѣ:

— Пойдемъ наверхъ, Одиссей, поговоримъ!

Мы пошли вмѣстѣ на лѣстницу, но за нами прибѣжала Зельха́ и, тронувъ рукой полу жакетки консула, воскликнула:

— Эффенди! Паша мой! Добраго утра тебѣ!.. Какъ ты, кузумъ-паша мой, доѣхалъ?..

Благовъ равнодушно поблагодарилъ ее за привѣтствіе и позвалъ и ее съ собою наверхъ.

— Ну, поди и ты сюда… Разскажи что-нибудь новое, — сказалъ онъ ей.

Наверху, въ прекрасной пріемной, было тепло; чугунная печь раскалена до́-красна и сверхъ того въ комнатѣ было два мангала. Въ воздухѣ пахло хорошимъ куреніемъ, котораго я тогда еще не зналъ. «Лучше ладана», — думалъ я.

Г. Благовъ не сѣлъ, а сталъ спиной къ печкѣ и началъ грѣться, стоя, а намъ обоимъ приказалъ садиться.

Зельха́, не стѣсняясь ничуть, скинула съ себя зеленую шубку, воскликнувъ: «фу, какъ жарко!» бросилась въ американскую качалку, слишкомъ сильно качнулась назадъ, испугалась, вскрикнула, а потомъ обрадовалась и начала тихо качаться.

Я же не смѣлъ сѣсть, когда консулъ стоитъ, и стоялъ, сложивъ спереди почтительно руки до тѣхъ поръ, пока г. Благовъ не сказалъ, уже съ нѣсколько гнѣвнымъ и скучающимъ выраженіемъ лица:

— Садись, наконецъ, когда я говорю тебѣ!

Я сѣлъ, и мы всѣ молчали съ минуту.

Наконецъ г. Благовъ спросилъ:

— На что́ жъ вы пришли сюда оба? Если молчать, то я прогоню васъ.

И, обратясь ко мнѣ, онъ сказалъ:

— Ты, риторъ, не имѣешь ничего возвышеннаго сказать на этотъ разъ?

— Естъ одно дѣло, эклампротате киріе проксене, — началъ я печально и вставая снова.

— Безъ эклампротате продолжай, — замѣтилъ Благовъ тоже серьезно.

— Киріе проксене! — не удержался я еще разъ, и онъ улыбнулся. — Есть одно дѣло, о которомъ вашему благородію вѣроятно за болѣе важными государственными заботами доложено не было…

Лицо Благова омрачилось.

— Дѣло? — спросилъ онъ. — И у тебя дѣло? Ужъ не страданія ли подъ игомъ?

— Ваше благородіе не ошиблись, — поспѣшилъ я сказать. — Но при этой дѣвушкѣ…

Благовъ, конечно, не успѣлъ еще узнать о томъ, что меня на этотъ разъ въ самомъ дѣлѣ побили турки. Ему въ это утро можетъ быть надоѣли уже и другія дѣла. Какъ бы то ни было, онъ сказалъ:

— Хорошо, послѣ! А ты, Зельха́, что́ скажешь? Можетъ быть и у тебя есть тяжба?

— Эффендимъ? — спросила Зельха́, обращая къ нему мрачныя очи свои.

— Тяжбы, тяжбы нѣтъ ли у тебя?..

Зельха́ воскликнула съ радостью:

— Есть! есть! Я нарочно пришла къ тебѣ сегодня за этимъ, паша мой.

Она встала, серьезно подошла къ консулу, поклонилась низко и, еще разъ коснувшись рукой края его одежды, бросилась опять въ кресло и сказала:

— Великая у меня до тебя просьба есть, бей-эффенди мой! Знаешь ли ты Ницу, христіанку, которая около насъ живетъ? Она женщина блудная и дурная!

— На что́ жъ мнѣ знать такихъ женщинъ, — отвѣчалъ ей консулъ (и я замѣтилъ, что по мѣрѣ того, какъ Зельха́ вступала въ разговоръ, лицо его веселѣло и глаза, помраченные моимъ риторствомъ и моею политикой все болѣе и болѣе оживлялись). — Изо всѣхъ дурныхъ женщинъ я знаю только одну, тебя! — продолжалъ онъ съ лицомъ довольнымъ и, скажу я, чуть не любящимъ, обращаясь къ ней.