Экзистенциализм. Период становления - Петр Владимирович Рябов

– Во-первых, у него, в духе проекта модерна и Просвещения, церковь должна потесниться и уйти куда-то на обочину, а в центре духовной жизни должен встать Университет. Не просто как место штамповки специалистов, а как такая ключевая ценность. Но при этом сам Университет должен радикально измениться: утратить свой характер узкой специализации, утилитаризма, объективизма и позитивизма. Философия должна стать другой. Тут нет какого-то противоречия. С одной стороны, университет становится центром всего, с другой стороны, он меняется, реагирует на какие-то вызовы времени.

– Получается, что все в университете должно уйти в одну философию?

– Но Ортега-и-Гассет выступал за радикальное обновление и самой философии, однако круг его интересов шире: он и философ науки, и эстетик, занимается и историософией и эпистемологией занимается. И культурологией, как сейчас бы сказали. То есть просто в каждой из этих областей он демонстрирует, как это работает в более прикладных областях. Философия – лишь некое средоточие его обширных интересов. Но, как универсальный гуманитарий широкого размаха, уже в более узких сферах своих интересов он показывает, как возможно преодолеть этот позитивистский взгляд на мир. Опять же, я не могу сейчас все пересказать, я только могу вам посоветовать самой почитать. Кстати, Ортега-и-Гассет – пример философа, который пишет ярко. И хочется его цитировать, цитировать, цитировать! Очень много каких-то ярких и сочных высказываний. Именно потому что Ортега-и-Гассет выступает как философ и как гуманитарий самого широкого размаха, то во всех областях он показывает, как можно быть философом такого вот самого широкого подхода. Другое дело, что кроме «философии жизни» и экзистенциализма на него еще огромное влияние оказали неокантианцы. Но это тоже отдельная тема. Он не зря слушал несколько лет лекции Когена и Наторпа.

Но, в любом случае, одного ярлычка очень мало для такой громадной фигуры.

– Понятно, что человеку, который не является человеком-массой, который получил широкое образование, гораздо интереснее заниматься каким-то более возвышенным трудом. А как же простой труд? Кому он останется и достанется? Но ведь если все одумаются, выйдут из спячки, начнут жить осмысленно, ответственно и станут творцами, то кто же будет ремесленником? – Конечно, Ортега-и-Гассет не футуролог в таком узком смысле слова. И не социальный утопист. Он не придумывает утопию, пусть даже и либеральную.

У него имеется очень емкое, значимое и ценностно нагруженное вот это вот понятие: Соединенные Штаты Европы. Конечно, люди поймут ужас ситуации, выйдут из своих обветшалых национальных каморок. Но это тоже не тянет на какую-то социальную утопию; это скорее лозунг, который, с его точки зрения, способен кого-то оживить, встряхнуть, вдохновить и мобилизовать и чему-то успешно противостоять. Это, увы, не Уильям Моррис с его великой и вдохновенно прекрасной книгой «Вести ниоткуда»! Он не описывает вам эстетическую и анархическую социальную утопию радикально иного, неведомого общества или государства. Все-таки Ортега-и-Гассет скорее пытался осмыслить кризис современности и в рамках гуманитарных наук этому кризису противостоять.

Конечно, он не был каким-то революционером мысли. Поскольку он не мечтает об идеальном обществе, в котором каждый человек станет каким-то творческим меньшинством или уже тогда большинством, поэтому он и не ставит вопроса о радикальной революционной трансформации существующего общества. То есть умеренность в идеале органично здесь связана с умеренностью в средствах. Что характерно для либералов (даже ницшеанцев) с их культом «золотой середины» и избеганием крайностей деспотизма и анархии, элитаризма и эгалитаризма.

– Ну, хорошо, он поставил диагноз и выдвинул альтернативу. Соединились европейские страны на основе европейских ценностей. И появились Соединенные Штаты Европы. И вот общество разбуженное от спячки…

– Ну я надеюсь, что из моего рассказа вы почувствовали, что Ортега-и-Гассет, выросший из «философии жизни», да и экзистенциалист тоже, пронизан идеей динамизма, творчества, открытости человека, непредсказуемости жизни и так далее. И поэтому какая-то финалистская концепция в духе «к чему пришли и на чем успокоились» ему глубоко чужда. Он рассматривает историю как что-то в высшей степени открытое, принципиально незавершенное и многовариантное. А также альтернативное, чреватое разными путями-дорогами. Он не устает повторять: человек может прожить свою жизнь, а может и не прожить, или прожить не свою жизнь, может осуществить себя, а может и позорно провалиться. Тут, наверное, даже методологически неверно говорить о какой-то идее хеппи-энда, потому что динамизм отрицает идею завершенности, окончательности. Хеппи-энд и финализм не совместимы с самой идеей проективности, творчества, открытости истории и жизни.

– Просто при чтении Ортеги-и-Гассета складывается впечатление, что он несколько самолюбованием занимается. И это слишком возвышенная для реальной жизни идеология.

– Конечно, не спорю: не без этого; элемент самолюбования, элитарного аристократизма и взгляда на мир «сверху» у Ортеги есть. Но это не перечеркивает саму опасность омассовления, о которой он говорит. Другое дело, что вы мыслите как социологи! Выросли на Вебере, поэтому воспринимаете человека-массу как некий идеальный тип. Как собирательный образ. И разве этот тип не эвристичен? Разве он не помогает нам что-то понять в окружающем мире? Помогает! Скажем Хосе Ортеге-и-Гассету спасибо за это! Разве описанные им два идеальных типа не плодотворны для осмысления современности? Но, как и у его учителей-неокантианцев или у его современника Макса Вебера, это лишь очки, формочки, сконструированные нами «логические утопии», прикладываемые к реальности, но никак не сама реальность. Это не означает, конечно, что вот этот конкретный человек всю свою жизнь будет «массой», а вот этот – «творческим меньшинством». Это же не пожизненная варновая система Индии: если ты родился шудрой, кшатрием тебе уже в этой инкарнации никогда не бывать. Если бы на этой оппозиции кто-то начал строить общество, это, несомненно, было бы чудовищно. По моему личному глубокому убеждению, единственная элита (например, герои-народники семидесятых годов XIX века) – это те, кто отрицает всякие элиты и борется за общество без элит!

Не Ортега-и-Гассет начал использовать оппозицию «массы» и «творческого меньшинства». Вспомните хотя бы романтиков с их противопоставлением «гениев» и «толпы черни», героев и филистеров, или младогегельянцев (Бауэра, например) и Петра Лаврова с их идеей «критически мыслящего меньшинства», способного помочь всему обществу обрести субъектность и выйти из просто «антропологического» (природного косного и бессмысленного) существования в подлинно «историческое»,