По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Илья не отвечал, сжав губы и вперившись в дырки в окне. Снаружи как будто кто-то приник к железу и смотрел в упор на него. Две светлые дырки глаз сверлили его.

И эти глаза были нечеловеческими.

37

В день прихода немцев село будто вымерло. Стало странно тихо. Даже собаки перестали брехать и птицы петь, хотя день стоял солнечный, июльский, синенебый, высокий. И ведь даже ласточки не реяли, как обычно бывало, над куполами краснокирпичной Казанской.

Аня только что поправилась, но не спешила на работу, уже второй день, как в больнице никого не было вообще. Все больные выздоровели внезапно.

Нет, конечно, нет. Нет. Но знали, что немцы уже захватили Демидов и движутся сюда, в Касплю. Тринадцатого июля они вошли в Демидов. И больничные палаты быстро пустели. Как и дома в селе. Люди уже давно покидали свои гнезда, будто обезумевшие птицы, – не ко времени, в разгар лета. Уезжали на подводах, нагруженных скарбом, уходили пешком, неся за плечами совсем малых детей и таща за собой санки с поклажей или маленькие тележки для перевозки бидонов с водой, гоня впереди свои маленькие стада коз, овец, коров. Птицу не погонишь, и ее били, наскоро коптили, солили, укладывали в мешки и ящики. Но продвигались эти беженцы медленно, то и дело сходя на обочину, чтобы пропустить транспорт отступающей Красной Армии.

– Как же так!.. Они уходят, уходят, – говорила враз осунувшаяся за эти дни и постаревшая мама, и серые ее глаза на загорелом худом лице, волновались, как воды озера Каспли в ненастный день. – День и ночь идут и идут… Я видела, как шофер сигналил телеге… А в телегу впрягся Дёмка. Лошади-то нету давным-давно. Колхознику уже и нельзя. Да он бы ее и пропил… Как еще телегу не пропил. Хотя это и не его, а дочки. И барахло дочкино. Своего у него уж ничего и нету. И как шоферику молодому то надоело, он и протаранил телегу, враз колесо подломилось, и вся телега завалилась на обочину и опрокинулась. Дёмка давай кричать, махать кулаками. А что толку-то. Это тебе не партийное собрание твоей ячейки.

– И что он? – спросила слабым, изменившимся за время болезни голосом Аня.

– Собирали шмотки с дочкой и отпрысками да и поворачивали назад, куда на себе столько тащить.

– Остались?

– Ну да…

– Нам бы тоже уходить надо, мама…

– Ты еще слабая. Пот, вон, прошибает, коли чуть пройдешь и что-то сделаешь. Да и куда идти? Думаешь, в Смоленске нас ждут? И оттуда люди тоже бегут. Крепость уж не защита… Нет, мы останемся и, с Божьей помощью, переждем напасть. – Она привычно осенила себя крестным знамением. – Родитель твой, чай, не коммунист, не командир. Сам пострадавший. Немцы хоть и католики, но все же христиане. Дядя Нестор, – рассказывала она дальше, – в ту войну был у них в плену. В лагере… В Восточной Пруссии. В Алленштейне. Это недалеко от Кёнигсберга. Там подружился с музыкантом Игнацем… Конечно, звал его Игнатом.

– На чем он играл?

– На скрипке. Но умел и на органе. И, между прочим, на органе он поиграл в Смоленске.

– Как?

– Как? Как… Да вот так и поиграл. Дядя Нестор пригласил его, и тот приехал, несмотря на известные трудности. В двадцать втором году. Колокола с костела сняли уже, но ксендз Жолнерович еще служил. И, узнав, что пришедший издалека в костел гость не только католик, помогавший плененному земляку, но и музыкант, он позволил ему играть.

– Ты его видела?

Мама покачала головой.

– Нет, мы уже приехали в это село…

Помолчали.

– А теперь, – вдруг проговорила Аня, – этот Игнац уже осматривает Духовскую и Успенскую на Гобзе, в Демидове…

Мама нахмурилась, повела глазами на дочь, но внезапно посветлела лицом и сказала:

– А вот это было бы и хорошо. Только уже не возьмут его в строй.

– Отца Арсения взяли. В ту войну.

– Сенькиного? – переспросила мама. – Сколько ему было?

– Не помню точно, но… наверное, пятьдесят.

– Гм… Игнацу-то много больше. Я думаю, нам бояться нечего, – проговорила мама.

– Но… они же поработители.

Мама взглянула на нее, изогнув, по своему обычаю, одну тонкую бровь. Синяя жилка на ее виске вздрогнула.

– Неизвестно.

Аня во все глаза глядела на маму.

– Неизвестно еще, – повторила та тише и покосилась на окно.

– Мама…

– Да, – сказала мама и прихлопнула ладонью по столу. – Разве они поработили нашего батюшку? Они вынудили его стать расстригой? Они угнали его на строительство какой-то дороги? Как будто в египетский плен. Они навязали всем этот собачий коммунизм?.. Будьте, как собаки, крутитесь, барахтайтесь в своре, дворняжки. А как заметили существо благородных кровей – ату его, ату, рвите на части. Благородных кровей или помыслов. Таковы новые заповеди. И еще: отрекись от родителей, будь голытьбой безродной.

Аня вздохнула.

– Что вздыхаешь? Или ненароком летчика своего припомнила? – тут же резко спросила мама.

– Да уж… эти речи не по нем.

– Да и не по другому твоему дружку.

– Нет… как раз…

– Что?

– Илья сильно переменился.

– Да ну?

Аня кивнула. Ореховые ее глаза за время болезни стали темнее, больше и печальнее.

– Что же это такое с ним случилось? – с любопытством спросила мама.

Аня пожала плечами.

– Наверное, его смоленские друзья так считают.

– Как?

Аня помолчала и ответила:

– Как ты.

Мама снова посветлела лицом и возвела глаза на икону. День назад она повесила икону Спиридона Тримифунтского вместо картины с боярыней Морозовой. Святого этого в доме Исачкиных почитали особо из-за одного случая.

Как-то отец Роман простудился и потерял голос, просто сипел и всё. Лечили его медом, водкой. Даже к бабе Марте Берёсте обратились, ну не как к знахарке, а как к знатоку трав. И та дала разных трав, наказала, как делать настой и пить. Но мало помогло.

А помог монах, что добирался из Смоленска до пустыни Ордынки. Он посоветовал читать акафист Спиридону Тримифунтскому да ему же и молитву творить: «О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззакониям нашим…» – и так далее. А был как раз день Спиридона, двадцать пятое декабря, Спиридонов поворот. И батюшка Роман отправился в церковь и там читал акафист поздно вечером, сипел, шептал… А наутро голос и полностью к нему вернулся. Все подумали, что дело в солнцевороте, который и называют издавна на Руси Спиридоновым поворотом. Солнцеворот и случился в горле батюшки. Но монах тот, отец Варлаам, объяснил, что дело тут в другом. Был такой