По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

немецкий, которому учился в школе и в институте не очень хорошо. – Найн вассер. – И он показал на далекую башню.

Немцы туда посмотрели.

– Kein Wasser? – спросил тот немец.

– Найн, найн, – подтвердил Илья.

– Aber solange es Leben gibt, gibt es Hoffnung, – ответил немец.

Илья не понимал…

– Но пока есть щизнь и надещда, – раздался голос.

Илья и девочка посмотрели на вышедшего к ним сухощавого офицера.

– Эта фаша дощь? – спросил он, указывая на Иру.

Илья замялся и кивнул.

– Hübsches Mädchen. Красивая дефачка, – проговорил офицер.

Из-за реки со свистом пронесся снаряд и ударил по склону Соборной горы. Илья пригнул голову и присел, девочка вообще села на корточки и накрыла голову руками. Немцы дружно засмеялись.

– А теперь вам лучше verschwindet jetzt, – сказал офицер. – Убирайться отсюда.

– Но у нас нет воды… там, в башне, – проговорил Илья.

– Вы не понимайте?

– Пошли, пошли, – проговорила Ира и потянула Илью за рукав.

Она подобрала упавшую веревку и потянула тележку за собой. Тележка загрохотала по булыжникам мостовой. Илья последовал за ней.

– Куда ты идешь? – спросил он. – Ира!

– Назад, у нас есть бочка.

– Какая бочка?

– Деревянная. Для засолки огурцов. Но огурцы все давно поели.

Илья оглянулся на немцев, они тащили флягу в кирпичный дом со сгоревшим верхним этажом.

Бочка была объемистая, крепкая, в железных обручах. Пахла, конечно, укропом, солью, всякими специями. Вспомнив о корове, Илья спросил, нет ли у них косы или серпа. Резать траву. Коса была, и серп нашелся, правда, ржавый. Илья решил все-таки, что лучше взять серп и брусок, чтобы наточить его. А косу оставил. Кто знает, как отреагируют немцы на это сельское орудие труда.

Илья наполнил бочку, водрузил ее на тележку, и они снова двинулись по Красному ручью.

И снова их остановили возле того же дома, но какие-то другие солдаты. Один из них бесцеремонно скинул крышку с бочки и сунул свой длинный нос в угрях в бочку, ну склонил над бочкой… потянул, сморщился… Но плюнул в сторону. А Илья уже напрягся, ожидая плевка в бочку и не зная, что тогда предпримет.

– Haut ab, verschwindet, los! – гаркнул он.

Последнее слово означало, вспомнил Илья, то ли прочь, то ли пошел. И он потянул за собою тележку. Та грохотала по камням, как целая телега, и Илья ненароком вспомнил, что какой-то древний поэт в Риме писал жалобу на ночные телеги торговцев, и передвижение этих телег, не дававших никому спать, было запрещено…

Когда они приблизились к Зеленому ручью, в воздухе засвистели пули.

– Ирка, беги туда! – крикнул Илья, пригибаясь.

Девочка затопала сандалиями по булыжникам, устремляясь во все лопатки к Зеленому ручью. Илья тоже поспешал. Тележка грохотала, бочка покачивалась, сдвигаясь с одного края на другой. Наконец и он достиг Зеленого ручья, сюда уже не попадали пули из-за Днепра, точнее, они летели много выше и не так страшно пронзали воздух над головой. Илья взглянул на поджидавшую его девочку. У нее лицо раскраснелось, глаза блестели. И снова на него нахлынуло чувство таинственности жизни. Эта девочка и была воплощением нераскрытых тайн.

– Теперь… нам туда, – сказал он, отдышавшись.

И они полезли вверх на гребень, разделяющий улицу Зеленый ручей и улицу Тимирязева. Подъем был довольно крут, и девочка поддерживала бочку сзади. Перевалив через гребень, они оказались на мостовой Тимирязева и загрохотали вверх, вверх, пока не свернули к башне Позднякова.

Воде все обрадовались. Мальчишка уже притащил из ближайшего двора корыто, и туда налили воду и дали корове. Но корова водила большим коричневым носом в розовых пятнах, хлопала длинными ресницами, фыркала и пить не желала.

– Как тот немец! – вспомнила Ира.

Она достала из мешка серп.

– Можно травы ей нарезать.

Мальчишка подошел к ней и взял серп.

– Дай сюда! – воскликнула его мать, отнимая серп. – Я сама уж как-нибудь.

И она вышла из башни. Остальные пили воду. Она хоть и благоухала солениями, но была чистой и холодной. Пила воду и коза, и остроухая собачка.

– А та башня, – сказала согбенная бабка в сером платке, рваной телогрейке и бурках – мягких сапогах из войлока, хотя на улице и стояла жара июльская, – как бочка набита солью. На всю войну хватит.

– Откуда ты знаешь? – спросила Галина Степановна, поводя в ее сторону чуть вздернутым носом.

– Сынок туда и возил. Всё возил и возил… Я прям дивилася, чего соль-то все возишь да возишь, иль к войне у них идет дело? Шофером он у меня робил… пока в солдаты не забрали.

– Я что-то такое слышал, – согласился Петр Ефремович.

– А их-то, начальство, за ту соль и судили, – продолжала бабка.

– Как это? – спросил Петр Ефремович.

– Оченно просто, – отвечала бабка. – Как ужо обвыкли.

– За соль? – спросил Илья, удивляясь этому очередному совпадению.

– За нее, родимую, сольцу, – ответила бабка. – Сынок, Витёк мой, робил у них в потребиловке… Под началом этого… Репинского.

– Там же был Дубровский, – возразил Петр Ефремович.

– Это который?

– Ну председатель потребительской кооперации Запсоюза. В газете сообщали про это дело.

– Нет, Репинский, он над всеми шоферами у них начальствовал, – объяснила бабка. – У него шофера были, машины эти…

– Начальник транспортного отдела, – подал голос Илья.

– Выходит, так, – согласилась бабка. – Витькá свидетелем туда потянули. Я ему – да не ходи, сынок! Упекут! Он: ай, мама, это ж свидетелем. А у них разве разберешь? Счас свидетель, счас уж и арестант. Вот и обвиняли их там, что всё развалили, всю эту потребиловку. Да солью забили церкву Свирскую, Благовещенскую, Воздвиженскую и нашу башню Веселуху-то. А на кой, мол, нам столько соли-то? На кой… Вот оно и вышло: для этого самого. Как война – так соль и пропадает. Так и в ту, германскую войну было. То и счас. И, выходит, тех начальников не судить надо, а награждать. Как пророков древних еврейских… Токо и тех не награждали, а мучили…

– За что же награждать-то? – возразила Галина Степановна. – Соль-то кому досталась?

– Еще неизвестно! – воскликнул подросток.

– А их и не осудили, – сказал Петр Ефремович. – Оправдали. Я читал. Там защитник у них был – не человек, а съезд народных депутатов. Меньшагин, три часа свою речь держал, да так, что зал вскочил с аплодисментами. Это же недавно и было – в марте.

Женщина через час, наверное, вернулась с целым тюком травы.

– Вот, простыни там сыскала, – говорила она, развязывая обгорелые перепачканные простыни и насыпая травы перед коровой.

– Дай жа и моей Милке, – попросила бабка.

Женщина недовольно покосилась на козу, но немного травы дала и ей.

– Дядя Илья Прохорович, – проговорила Ира, – надо