Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

она говорила на мужа своево, на Лунка». В то же время то обстоятельство, что она продолжала настаивать на своем (то есть отрицание первоначальных показаний) при очередной пытке говорило в ее пользу: «И с пытки та Фетиньица сказала тож, что она матерь свою Полагеицу и Гришкину жену Акулинку поклепала по наученью мужа своево, не истерпя побой». Запись слов женщины, сделанная от первого лица, гласит: «А принес де тот корень ко мне муж мой и велел мать свою клепать и я де по наученью мужа своего мать свою клепала, а я де тот корень у матери своей не имывала».

Записи по делу заканчиваются распоряжением царя воронежскому воеводе, отданным в июле 1623 года: допросить Лунку и подвергнуть его пытке. В конце документа стоит такое указание:

А будет Лунка с пытки говорить на себя не учнет, и вы б жену его Лункину Фетиньицу в том корень велели пытать накрепко, где она тот корень взяла, и Гришку кто ей велел портить, и для чего, да на кого скажет, вы б потому ж тех людей в коренье велели пытать, чтоб однолично про то коренье сыскать до прямо, да что вам крестьянин Лунка и жена его Фетиньица на очной ставке в роспросе и с пытки скажут, и вы б о том сысков до пряма к нам отписали и роспросныя речи прислали.

В этом случае усердие судей привело лишь к бесконечному умножению пыток. «Была на пытке того же села <…> Гришкина жена Полстовалова Акулинка. И она, государь, после пытки с неделю лежала и умерла»[471]. Эта смерть явилась сопутствующим ущербом. Всякий, на кого падало обвинение, знакомился с раскаленными клещами и дыбой.

Точно так же поступила и Катеринка, дворовая крестьянка из Великих Лук, которую мы встречали в предыдущей главе. Во время допроса (дело происходило в 1628–1629 годах) она заявила, подобно другим женщинам и мужчинам, о которых говорится здесь, что признание вырвал у нее хозяин, князь Федор Елецкий. Когда княгиня слегла, произошло, по ее словам, следующее: «<Князь> велел бить <…> и учал спрашивать про княгинину порчю. А говорили мне: как ты повинишься, и тебе де не будет ничево. И я де по тому слову себя склепала, а сказала что де я давала княгине в естве соль а соль де мне давала Баба Окулинка»[472]. Итак, хозяин причинил ей двойную обиду и имел все основания опасаться, что женщина отомстит ему при помощи магии: он не только помешал Катеринке выйти замуж, но и избил ее, чтобы получить признание. На основании этих взаимных обвинений Катеринка и другие крепостные и холопы, женщины и мужчины, несколько раз подвергались пыткам раскаленными клещами и огнем в ходе официального судебного заседания, чтобы разрешить противоречия между показаниями. Нам неизвестно, что случилось с Катеринкой и другими обвиняемыми, но закономерность ясна. Официально разрешенные пытки служили для того, чтобы проверить обвинения в незаконных пытках, те же, в свою очередь, применялись, чтобы вырвать вынужденное, а значит, недостоверное признание.

Таким образом, женщинам и мужчинам, находившимся в зависимом положении, приходилось сознаваться в колдовстве под давлением хозяев, после чего они подвергались пыткам, призванным доказать справедливость предъявляемых к ним претензий. В 1672 году в Костромском воеводстве Авдюшка, крестьянка из имения печально известного Андрея Безобразова, оказалась в суде вместе со знахарем после признания в том, что она дала другой крестьянке травы для излечения от кликушества. На допросе Авдюшка отказалась от своих слов, приведя уже знакомые нам оправдания:

Клепала де она тем себя напрасно не изтерпя мученя Андреева прикащика Безобразова Серешки Терентьева, что де прикащик Серешка ее Овдюшку у себя на помещикове дворе пытал трижды: бил батоги и хотел огнем жечь. <…> И на Костроме де она в съезжей избе говорила по наученю прикащика ж и старосты и крестьян на себя напрасно, что она Овдюшка травы крестьянке Аленке посылала с сыном своим Сидоркою. <…> А она де у Серешки никакой травы не имывала и с сыном Сидоркою к жонке Аленке не посылывала и в еству сыпать не веливала.

Судя по тому, что сказал Сережка Боров, знахарь, снабжавший Авдюшку магическими ингредиентами, ее признание действительно было ложным, сделанным под давлением:

И Серешка Боров в роспросе говорил: травы де никаковы он Серешка жонке Овдюшке не давивал а младенцом и скоту он пособлял только однем росным ладаном навязывал на них и в воду кладучи, пить с него довал, а что в деле в презних и во роспросных речах написано, что де он младенцам и всяким людям от болезней пособлял наговаривая на воду и на соль и давал пить, те де он речи говорил не перетепя пытки себя клепал. Только де он росным ладоном младенцом и скоту пособлял без наговору.

Для прояснения обстоятельства дела костромской воевода по приказу царя назначил свидетелям пытку: «А по осмотру он Серешка знать пытан накрепко и огнем зжен. <…> И Овдюшка пытана накрепко двожды и огнем зжена, а с пытки и с огня не винилась а говорила что клепала, что в прежнем деле в ее речах писано по наученю прикащика Серешки Терентьева».

Приказчик, также выслушанный судом, заявил, что велел допросить двоих подозреваемых после того, как на них донесли другие крестьяне, но утверждал при этом, что «допрашивал словом а не пытал и не мучил». Подозреваемых доставили под стражей в Кострому, «в опальную тюрьму», до окончания общего следствия по делу, и на этом записи обрываются[473]. Однако упорное запирательство приказчика говорит о том, что насильственные действия в отношении вверенных ему крестьян и искажение их признаний выглядели бы в глазах судей недобросовестным поведением и вполне могли решить исход дела не в его пользу.

В каждом из этих случаев официально назначенная пытка позволяла, в глазах властей, удалить наслоения лжи, возникшие вследствие незаконных и несанкционированных пыток, предпринятых частными лицами. Двойственное отношение к пытке – как к порождающей ложные свидетельства, когда к ней прибегают частные лица, и как к дающей возможность узнать правду, когда ее применяет суд с одобрения царя, – наглядно демонстрирует этические правила, связанные с пытками и колдовством и, шире, определявшие характер русского общества того времени. Кара за домашнее насилие отражает те же моральные запреты, что вели к наказанию жестоких мужей и хозяев (см. предыдущую главу). Если же говорить конкретнее, то продиктованное моральными нормами правдолюбие судей приводило к тому, что в «частной» пытке