Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

видели не только нарушение принципов христианского милосердия и акт безответственного употребления власти, но и серьезное преступление, связанное с искажением свидетельских показаний, подкупом свидетелей или попыткой заставить их замолчать. «Правду», этот священный Грааль следственного процесса, считали вполне возможным получить путем санкционированных допросов и законных пыток, путем хитроумного и беспощадного допытывания, предпринятого царскими приказными людьми.

Пытки и запугивание

Свидетельства, приведенные в этой главе, заставляют думать, что с точки зрения русского законодательства и его служителей – сколь бы ошибочным ни был этот подход – пытка являлась необходимым и даже справедливым средством, позволяющим доискаться до истины. Но это лишь часть истории. Любое исследование пытки в историческом контексте неизбежно наталкивается на ограничения, связанные с характером сохранившихся в архивах документов. Бесстрастные судебные документы рисуют официальную картину событий, хоть и ужасающую, но неизменно способную служить для самооправдания властей. Лишь изредка мы можем пробить ровную поверхность и увидеть, что творится за ней. В русских архивах нет описаний того, что делалось в пыточных камерах – если не считать жалоб жертв пыток, – но у нас есть потрясающее, убийственное свидетельство из первых рук, полученное во время колдовского процесса в Баварии (XVII век): письмо Йоханнеса Юниуса, бургомистра Бамберга. В 1628 году Юниуса обвинили в колдовстве и жестоко пытали. Выводя буквы с переломанными руками и пальцами, раздробленными при помощи тисков, он рассказывал о циничном поведении судей, надеясь передать свое послание дочери, за стены тюрьмы:

Меня принуждали сказать, кого я видел [на ведьмовском шабаше]. Я ответил, что не узнал никого. «Старый негодяй! Мне придется прислать к тебе палача. Скажи, разве там не было Канцлера?» И тогда я сказал: «Да, он был». «Кто еще?» Но в тот раз я не узнал никого. Тогда он сказал: «Бери улицу за улицей; начни с рынка, перейди к одной улице, потом к другой» [Kors, Peters 1972:352].

Тем не менее Юниус сопротивлялся давлению со стороны судей, и палач, с леденящей душу откровенностью, потребовал от него признаться хоть в чем-нибудь из того, что было нужно допросчикам; иначе, по его словам, пытки не прекратились бы никогда. «Государь мой, умоляю вас, Бога ради, признаться в чем-нибудь, будь это правда или нет. Выдумайте что-нибудь, ибо вы не выдержите пытки, которой вас подвергнут, <…> одна пытка будет следовать за другой, пока вы не скажете, что вы – колдун». Юниус, разумеется, «был вынужден сказать это под страхом пытки», ибо ему «угрожало нечто более страшное, чем уже перенесенное» им. «Все это чистая ложь и вымысел, да поможет мне Бог. <…> Ибо они не прекращают пыток, пока человек не признается в чем-нибудь; будь он даже достойнейшим из всех, это, несомненно, колдун» [Kors, Peters 1972: 351].

Поскольку источники, относящиеся к судам Московского государства, носят сплошь официальный характер, мы не найдем в них таких откровений. Сохранившиеся документы также умалчивают об осознанном садизме, о котором говорится в рассказах жертв пыток – чрезвычайно многочисленных, – относящихся к Новому и Новейшему времени. Журналист Анри Аллег, написавший невыносимую для чтения книгу о тюрьмах во французских колониях во время Алжирской войны, вспоминает о взрывах смеха, которые раздавались в ответ на его усилия сохранить свое достоинство или гордое молчание под самыми жестокими пытками. Мучители издевались над ним:

– Все говорят. Вам придется все рассказать: не каплю правды,

а всю правду! Понятно?!

Окружившие меня «синие береты» состязались в остроумии:

– Что же это твои товарищи не пришли тебя развязать?

– Поглядите, чем он занимается. Хочет ослабить ремни?

[Аллег 1958]

Невероятно, но насмешливые алжирские допросчики Аллега – дело происходило в 1957 году – хвалились своим сходством с нацисткими палачами, орудовавшими во Франции всего лишь полутора десятилетиями ранее:

– Здесь гестапо! Ты знаешь, что такое гестапо?

Затем ироническим тоном он продолжал:

– Ты писал в своих статьях о пытках, подлец! Десятая десантная дивизия даст тебе возможность испытать их на собственной шкуре.

За спиной я услышал смех палачей [Аллег 1958].

Мы до сих пор слышим рассказы о подобных случаях, которые происходят в различных местах, как, например, в тюрьме Абу-Грейб, и видим сцены, которых предпочли бы не видеть[474]. Когда все покровы сброшены, становится труднее признать, что причиной пыток было благородное, хотя и толкавшее людей на ложный путь, стремление к истине. У мучителей, как замечает Жан-Поль Сартр в своей гневной статье, сопровождающей книгу Аллега, были и другие мотивы для того, чтобы погружать жертв «во мрак унижения» [Alleg, Sartre 1958: 102][475].

Сартр находит смехотворной мысль о том, что пытка может применяться для обнаружения истины:

Из его рассказа явствует, что они хотели убедить себя и жертву в абсолютности своей власти: порой это сверхлюди, на милость которым отданы люди, порой это суровые, сильные люди, которым доверили дрессировку самого отвратительного, самого жестокого, самого трусливого животного – человека. <…> Главное – дать понять пленнику, что он из другой породы; его раздевают, связывают, осыпают насмешками; солдаты входят и выходят, изрыгая ругательства и угрозы с беззаботностью, которая должна внушать страх [Alleg, Sartre 1958: 107].

Эти зверские издевки подкрепляют идею Скарри: цель – в том, чтобы разбить жизнь, внутренний стержень, само бытие жертвы. Мучения, причиняемые пленнику еще долгое время после того, как любая имеющаяся у него информация потеряла свою ценность, подчеркивает пропасть между утверждением истязателей о том, что они ищут некую важнейшую истину, и реальностью: пытка применяется лишь ради самой пытки. По словам Сартра, мучители – это садисты, падшие ангелы, военные командиры с жуткими прихотями.

Веля «пытать накрепко», безжалостно, русские приказные и судейские люди никак не оправдывали свое поведение, хотя жалость являлась центральным элементом их политической теологии. Трудно, в конечном счете, не согласиться со Скарри и Сартром: «Пытка есть напрасная свирепость, порожденная страхом». Пытка следует своей неумолимой, самоподдержива-ющейся псевдологике.

…Они хотят, чтобы один рот выдал, среди криков и кровавых плевков, всеобщий секрет. Бессмысленное насилие: заговорит ли жертва, умрет ли под ударами – невыразимый секрет таится в другом месте, всегда в другом, вне досягаемости, и палач превращается в Сизифа: однажды задав вопрос, он вынужден повторять его до бесконечности [Alleg, Sartre 1958: 116].

Пытка производит ответы, которые и были целью, но всегда требует большего, все новых тайных сведений. На европейских колдовских процессах пытки приводили к развернутым признаниям в невероятных преступлениях. Среди них – полеты на шабаш на метлах, козлах и даже