Яик уходит в море - Валериан Правдухин

Если бы не озорной, ничем не вытравимый блеск ребячьих глаз, можно было бы думать, что здесь тюрьма для малолетних.

Как внезапно и страшно ограблен человек! Лишь теперь казачонок понял, как сказочно был он богат раньше. Лишили его бегущей в море светлой реки с ее забавнейшими обитателями — пескарями, раками, черепахами, чехней, сазанами. Словно и не было на свете никогда веселого рыболовства, досмерти азартной охоты, приторно-ароматных лугов с ежевикой, щавелем — кислым и едким, как усмешка Ивея Марковича. Отодвинулись в даль раздольные степи с хвостатыми тушканчиками, похожими на падающую в небе звезду, глупоглазыми сусликами и богатыми бахчами. Уж не сон ли это был, все Венькино детство?

Как больно вспоминать сейчас об этом! Ушли синеватые, никем не тронутые снега с рыжей, как пламя, лисой, с белыми круглохвостыми зайцами, обындевевшие, пухлые деревья, которые, кажется, никогда и не шевелились, и эти чистые, большие дни крутых, прозрачных морозов, строгого солнца, когда земля похожа на заколдованное, сказочное царство… Нет Вальки Щелоковой с ним, нет Каурого и других коней, нет игр и песен. Раньше каждое утро взрывалось для него, как выстрел на охоте, неожиданно и прекрасно. Всякий день приносил ему новую добычу, теплоту иных увлечений или — пусть даже! — горечь неудач и разочарований. Теперь дни идут мимо, как рота солдат в серых шинелях и тяжелых сапогах. Земля отзывается глухо… И всегда перед глазами одни и те же стены тараканьего цвета. На них портреты бородатого, рыжелицего царя и знакомого казачонку щупленького наследника. Но как здесь Николай мало похож на себя! Со стены он глядит во все стороны сразу, откуда ни зайди, настоящим козырем, бравым и рослым мужчиной.

Уже почти два месяца, как Венька и Алеша томятся в общежитии училища.

Сегодня у Веньки и Алеши тревожный день. Впервые отодвинулась в сторону обычная скука, темные лица учителей. Венька все время думает о том, какая каша заварится на этих днях в спальне, как только лисьей походкой исчезнет надзиратель Яшенька и длинный коридор застынет, как подземный склеп. Венька, Алеша, Васька Блохин и с ними еще несколько малышей решили, наконец, вступить в бой с бандой старшеклассников, выйти и подраться с ними. Нет сил дольше сносить издевательства властителей бурсы. Они грабят малышей, отбирают у них пищу, присланные из дому гостинцы, всячески истязают их, как казаки киргизов, заставляют работать на себя. Они превращают их в безгласных рабов и — что омерзительнее всего — заставляют их выполнять при себе роль гаремных женщин.

Казачонок содрогается от ненависти и отвращения. Разве мог он думать, что люди так отвратительно бесстыдны?

Венька и Алеша не одни. Их горячо поддерживают Васька Блохин, Митя Кудряшов. Блохин привлек на помощь своего двоюродного брата, тоже гурьевского казака, Мишу Чуреева, ученика последнего класса, седого увальня, известного в училище силача. Теперь Венька проникся решимостью и отчаянием. Но как страшно, как боязно, однако!..

Казачонок сегодня дежурит у себя в классе. Высокий, бородатый и на редкость грязный смотритель училища протоиерей Гриневич вызвал Веньку перед уроками к себе в учительскую. Почесывая трепаную свою бороду, откуда сыплются крошки хлеба, он втолковывает Веньке его высокие обязанности. Говорит он резко на «о».

— Ты, ни тово, помни, соленый дурак, что отныне и до века ты уже себе не принадлежишь.

«Отчего это я дурак, а ты умный? — хмурясь, думает казачонок и косит зло черным глазом. — Съездить бы тебя по твоему тухлому мурну…»

— Ты казенный. Все папаши и мамаши для тебя померли. Вот ты, ни тово, стоишь и ковыряешь пальцем в носу…

— Я не ковыряю…

— Молчи. Начальство говорит — ковыряешь, — значит, оно так и есть. Ты стоишь, говорю, и, может быть, что-то думаешь. А вот по улице извозчик едет. Ты себе, ни тово, стоишь, а он, он знает, о чем ты думаешь. Непременно знает… Ты считаешь, это вот нищий торчит на углу, — Гриневич указал через окно на ветхого старика с трясущейся головою и протянутой за подаянием сухой рукой, — а это, ни тово, и совсем не нищий! То-то! Поэтому — будь всегда начеку и думать учись так, чтобы всем было приятно от твоего думанья. А вот когда ты дежурный, ты уже и совсем не человек. Ну да, не человек! — раздраженно выкрикивает Гриневич, точно вспоминая о большой и горькой, невозвратимой потере. — Ты теперь служка… Вот ты спишь, а я подошел и спросил, ни тово, тебя о ком-нибудь, и твой долг священный немедленно же донести мне все, хотя бы об отце родном. Да, да, не хмурься, дурак, а слушай весело. Ты раб теперь, ни тово, высшего существа — бога!

Ряса на круглом животе попа лоснится и блестит. Из ноздреватого носа жестко поглядывают черные, нечистые волосы. Желтые от табаку усы топорщатся зло. Гриневич похож на каменную бабу в степи. Длинные ноги его расставлены широко. Само туловище, как обрубок, коротко и кругло. Венька вдруг улыбается, вспоминая, как Митя Кудряшов, захваченный смотрителем в темной уборной с папироской, прошмыгнул у него между ног, отделавшись всего шлепком по мягкому месту.

— Задолби это крепко на своем медном лбу… Тебя нет совсем! Ты призрак, ни тово! Ты дежурный!..

Венька уходит.

Рыжий, щуплый мужичишка, сторож Игнат, бегает по коридору и отчаянно трясет над головою колокольчиком. Это звонок на уроки — призыв на пятичасовую, удручающую скуку. «Швабра!» — кричат ребята, дергая лохмоголового Игната за широкие зеленые штаны. Он гоняется за шалунами и шипит на них сердито, как гусь.

Венька протирает мокрой тряпкой классную доску: на ее черном поле кто-то успел написать непотребные ругательства. Подбирает с полу рваные бумажки, смахивает пыль с учительского стола. Потом садится на свое место рядом с Алешей. Из правого угла комнаты прямо по партам, щерясь по-кошачьи, к Веньке быстро приползает Петька Лепоринский, круглолицый, веснушчатый парнюга, плечистый и крепкий, как жук. Он здесь старожил, второгодник, ревнивый хранитель бурсацких заветов. Он презирает малышей и водится лишь со старшеклассниками. Он их прислужник и прихлебатель. Его желтые с коричневыми крапинками глаза весело таращатся на казачонка. Он неожиданно сует под самый нос Веньке жесткий, конопатый кулак. Ласково и вкрадчиво говорит:

— Чем пахнет, знаешь?

— Знаю. У самого два!

— Остер, будто осетер… Желаешь икру из носа пустить?

Алеша тянет казачонка за рукав и на ухо:

— Не связывайся с ним. Молчи.

— А он чего налезает?

— Ну и пусть. Отстанет.

Лепоринский старательно и недвижно продолжает держать у Веньки под носом кулак, оживленно и благожелательно рассматривает этот кулак, любуясь им.

— У Брюхатой Крысы побывал?

Это прозвище Гриневича.

— Ну был. Ну и што?

— Так вот, заруби у себя на носу… Если сболтнешь ему про кого, то я тебе, — последовала значительная пауза и медленное раскачивание кулака, — я тебе рожу растворожу! Щеку на щеку помножу. Нос вычту. Зубы в дроби превращу. Понятно?

Дверь распахивается. В нее влетает, точно его кто силой втолкнул из коридора, невысокий человек в новенькой черной рясе. У него длинные, бабьим узлом на затылке прибранные волосы. Озираясь и сверкая испуганно глазами-пуговками, он тонко кричит:

— Молитву!

Это законоучитель Беневоленский, недавно окончивший духовную академию и на днях посвященный в дьякона. Он преподает закон божий. В старших классах, где он занимается еще по греческому языку; его прозвали «Аттик». И действительно, как это ни странно, есть что-то схожее в этом испуганном, издерганном человеке и юрком, прыгающем звучании древнего слова.

Венька забыл, что молитву читать должен он, и молчит. Он поражен тем, как быстро исчез с парты Лепоринский и с каким невинным видом стоит он теперь на своем месте.

— Молитву, дежурный! — взвизгивает истерично учитель, придерживая рясу, как юбку.

Венька спохватывается и начинает отчаянно:

— Царю небесный, утешителю…

Учитель ткнулся за стол. Низко пригнулся над журналом и не подымает глаз. Ученики продолжают стоять на вытяжку. Кто-то пищит из угла тонким голосом:

— Аттик!

По классу, как мышата, разбегаются восклицания:

— Аттик! Аттик! Аттик!

Плачуще вопит Беневоленский:

— Садитесь! Да садитесь же! Чего вы стоите?

Тогда ученики с грохотом, топая ногами, гремя крышками парт, кашляя и чихая, обрушиваются на скамьи. Дьякон с отчаянием хватается обеими руками за черный шнур на своей груди. Видно, как мелко дрожат его белые, холеные руки с короткими пальцами. Он знает, что сейчас над ним подшутят еще злее. И в самом деле, через минуту он вскакивает из-за стола, как ужаленный. Испуганно крутит головою. На него неожиданно начинают падать дождем с потолка бумажные, измусоленные слюною вертушки-стрелы.