Яик уходит в море - Валериан Правдухин

— Не пущу. Я раздавлю тебя, как змею. Изломаю хре… хребет! Говори!

Ненависть и боль были в его глазах. Кириллу хотелось, чтобы Луша перестала существовать, чтобы она исчезла с лица земли — так он любил ее и так ненавидел. Луше поп сейчас был противен. Отвратительны были его животная злоба, трясущиеся губы, помутневшие глаза, рыжие лохмы, хозяйские окрики.

— Ты, может быть, сука, возьмешь у него сара… сарафан? Пойдешь в нем плясать?

— Да! И возьму, и пойду, и стану плясать! Буду целовать, кого захочу, буду любить, кого пожелаю! — с показной веселостью выкрикнула Луша.

— А… так!

Кирилл, несмотря на густые сумерки, увидал с потрясающей ясностью ее бесстыжие румяные губы, сейчас по-детски припухшие и обиженно дрожащие. Увидел самые близкие в мире, родные и ужасно чужие, узкие ее глаза, такие упрямо собственные, которые никак не отнимешь у нее. Увидел ее тонкие, большие ноздри, злые и страстные. И над всем этим, освещенные луной, пряди ее сизых волос. Рука сама схватила этот тугой ком и рванула его. Женщина упала на колени и закричала. Кирилл зло, но все-таки сдерживаясь, бил ее некрепко сжатым кулаком в подбородок, в скулы, толкал в затылок, чувствуя жалость, ненависть и любовь к ней. Он и сейчас ощущал по-мужски ее тело — губы, щеки, плечо, в которое он вцепился пятерней. Он никак бы не хотел мучить это самое милое, единственное тело, которое даже в тот момент было для него всего дороже на свете. Он истязал в нем лишь ту гадкую, развратную женщину, которая не хотела беречь и хранить это, ему принадлежащее, прелестное тело. Бил это тупое, упрямо молчащее, скрытое существо, низкое и недостойное прекрасного своего тела и его мужской любви к ней.

Луша схватила пальцами попа за губу и ноздри и крепко рванула их. Она отбивалась исступленно ногами, не щадя ни себя, ни Шальнова. И только глядя на нее, на ее бешенство, Кирилл несколько одумался и остыл. Он уже не мог ее бить. Он просто крепко охватил Лушу руками, придавил к земле и не давал ей драться. Она извивалась, стараясь освободиться. Кирилл вдруг увидал ее милый затылок и крепко, зло впился в него губами — в то самое место, откуда росли ее мягкие и шелковистые волосы. Луша содрогнулась всем телом и беспомощно заплакала…

С реки донесся молодой, невеселый голос:

Повадился вор-воробей…Повадился вор-воробей…

Рыбак возвращался домой.

8

Алеша третий день валялся в постели. У него не оказалось ни перелома, ни даже вывиха ноги — просто сильный ушиб.

Как горько было ему лежать, не выходя из дому! Изумленные уральцы и сами за всю жизнь не видывали таких зрелищ. Даже апатичный Николай, глядя на джигитовку казаков, на то, как скакали они на конях и сидя, и стоя, и лежа, и лихо повиснув на стременах вниз головою, как бешено мчались они, срастаясь в одно тело с животными, как рубили они на диком карьере тонкие и толстые талины, как на скаку сбивали желтую горлянку или яблоко пулей, как падали на ходу вместе с лошадью на землю, прячась от неприятеля, как вихрем неслись в атаку с пиками наперевес, минуя узкие, высокие, глубокие заграждения, гикая и свистя по-разбойничьи, — даже Николай чувствовал, какая здоровая, сильная кровь бежит в жилах яицких казаков.

Вязниковцев выиграл скачки на своем сером кабардинце.

Наследник пожелал пожать руку победителю, поздравить его. Разглядывая по-английски подстриженные усики и пушистые бачки Николая, казак подумал:

«А что, если предложить этому мизгирю жеребца в подарок?»

Николай протянул Григорию золотые часы.

Вязниковцев вспыхнул:

— Спасибо, ваше императорское высочество! Премного благодарен! Богаты мы и так… Осмелюсь просить вас, не откажите, ваше императорское высочество, принять и от меня в презент моего серого кабардинца, на котором я скакал.

Николай моргнул раза три и промямлил:

— Спасибо, спасибо!

Григорий вышел из беседки. Глядя с удивлением на золотые часы, точно забыв, откуда и как они очутились у него в руке, — он почувствовал тоску и страшную пустоту, вдруг образовавшуюся вокруг. Он вспомнил, как Луша однажды, прижавшись к теплой крутой шее кабардинца, сказала:

— Вот кого я люблю! Скоро буду сама ходить за ним. Береги его.

«Не уберег. Форсун и зазнаешка!» — обругал себя Вязниковцев.

Казаки показывали гостям рыболовство, широкую свою осеннюю плавню. Кашлянула с высоты яра старинная, дедовская пушка. Больше пятисот голубых будар ринулись по Уралу к устью Чагана. Река заалела от казачьих одежд. Вскинулись невода над рекою. Через полчаса лежало на деревянных мостках несколько десятков хрящевидных, мраморных рыб. Тут же старики приготовили, пропуская через решето, подсаливая, жбан черной, зернистой икры и радушно угощали ею петербургских князей.

На берегах Урала и Чагана, в их зеленой дельте, состоялся тогда торжественный войсковой обед. Подавали уху из красной рыбы, жирный биш-бармак — баранью лапшу по-азиатски, судаков, целиком зажаренных в каймаке, тонкие, большие, как степное солнце, казачьи блины. Разносили хлебный квас-брагу, опьянявший сильнее вина, и водку, никак не действующую на возбужденных казаков. Подавали цыплят, выкормленных грецкими орехами и молоком. Кто бы поверил, что в Уральском крае начинается голод?

Казаки пили вино, брагу, кричали «ура». Пели свои разудалые, хвастливые песни о последней турецкой войне.

Разобьем мы эту сволочь,Распроклятую орду,Как француза под МосквоюВо двенадцатом году.

И следом этим отступая,Враг трупы мертвые терзал.Но наши головы сбирая,Своих он больше насбирал.

Ночью был торжественный бал.

Василист стоял в почетном карауле у парадного входа войскового правления. Он ухитрился посадить Веньку и Ваську Дудакова в развилы старого осокоря, тогда еще стоявшего перед окнами здания. Ребята были готовы сидеть здесь, как грачи, и несколько ночей подряд, лишь бы видеть редкое для Уральска зрелище.

К белому зданию с колоннами со всех сторон двигалась, потеряв обычную важность, местная аристократия: генералы, полковники, старшины, есаулы, высшее чиновничество, невиданно разодетые казачки из семей служилой верхушки.

Впервые к Веньке в сердце прокралась на момент острая, томительная зависть к взрослым. Эх, надеть бы и ему блестящий мундир, навешать бы на грудь целый кукан золотых орденов, подвесить кривую саблю и лихо форснуть бы широкой степной походкой, поблескивая блестящими бутылями сапог. Казачонку хотелось ринуться с дерева и влететь через широкое окно в этот большой, светлый зал, где ульем гудели гости в ожидании наследника… Казачонок так замечтался, что скользнул ногами мимо ветви и повис на руках. Он, однако, не закричал и не растерялся. Дело привычное. Подтянулся на руках и снова влез в свое гнездо.

В сумерках к Чалусовой зашла Луша. Подруги сидели у окна. Лампы не зажигали. Лущили семечки. Скорлупа, казалось, сама летела на пол из их ртов. Часто-часто!.. Вот сейчас, именно в эти минуты, там начинается бал. Говорить они обе не могли. Со степей в окно неслись горькие запахи полыни и ковыля. Ревели громко и озабоченно коровы, возвращаясь с полей. Луша подумала: «Так, смотри, и сама заревешь, будто корова…»

Кто-то осторожно постучал в крыльцо.

Грузная фигура с непокрытыми рыжими лохмами стояла на нижних ступенях.

— Лукерья Ефимовна… случайно не у вас?

Луше поп показался невыносимым. Какое, в самом деле, он имеет право хозяйски доглядывать за ней? Она сама по себе человек. Она еще не жена ему.

Кирилл с упавшим сердцем увидел серые тени, побежавшие по лицу женщины.

— Ну, зачем пришел? Шагал бы своей улкой. Думаешь, тут тебя заждались?

— Я не хотел. Но мне вдруг при… пришло в голову… и так стало тяжело… Не ушла ли ты?.. Туда!

— А тебе какая болячка? Хотя бы?

— В чужих наря… нарядах?

Как заходили тонкие крылья ее носа, как подтянулись они от гнева. Лукерья вдруг захлебнулась от Злобы. Все, положительно все стало ненавистным ей в этом большом и неуклюжем человеке. Его плохо начищенные сапоги смотрели на нее рыжими, остромордыми крысами из-под длинной, дурацкой рясы. Будто сухие репьи, остро кололи серые, круглые глаза. Давило на душу это грузное, тупое тело. Да правда ли, что она любит его? Луша мягко улыбнулась:

— А хотя бы и в чужих, хотя бы и дареных? От тебя ведь не разживешься. Сам глядишь, чего бы зацапать. Может, я за услугу, за свою женскую доброту получаю подарки. За угодливость. Как знать?

Она смотрела на него очень смиренно и скромно, склонив чуть-чуть голову на сторону. Если бы Кирилл не помнил дикой, вчерашней их схватки, он вцепился бы сейчас в ее волосы, он ткнул бы кулаком по этой бесстыжей, притворной улыбке. Но теперь он сдержанно и глухо выговорил через силу: