Яик уходит в море - Валериан Правдухин

Толпа загудела завистливо и восхищенно. Ноги Луши чуть подогнутые в коленах, рвались сквозь шелк сарафана и как вихрь часто и бурно вскидывали его легкий подол. Лиловая материя змеилась, темнела, расцветала, переставала быть материей, — клубилась степным маревом, цветным, жарким ветром… Длинные ноги, колени, полная узкая грудь, покатые, широкие плечи и чудесная ее голова, — все Лушино женское стройное, сильное тело билось в плену, бунтовало, возмущалось против одежд, против лилового сарафана. Оно бежало от него, оно пыталось стряхнуть тяжелый шелк, как ненужную ветошь и обузу, чтобы остаться нагим, бесстыдно прекрасным, страшным для толпы — таким, каким вышло оно из рук природы.

«Эх, хорошо-то как и как страшно!» мельком подумала казачка — и вспомнила сестру Настю, убийство Клементия на мокрых мостках и весь тот страшный вечер на Ерике… Все сейчас закружилось в ее глазах и сознании — и Вязниковцев, и поп Кирилл, и их любовь к ней, и ее собственная тоска о счастьи, и ее муж, русокудрый хорунжий, убитый киргизами, и рыженький наследник, и Катя Чалусова, и черная ее, как сама она сказала, любовь к генералу Серову. Луше показалось, что она летит в пропасть. Но она не испугалась, — ей в самом деле захотелось умереть.

«Жалей, не жалей!»

Руки Луши в пышных рукавах падали, летели вперед и, как показалось тогда Веньке через окно, оставляли в воздухе серебристый, мягкий след. Золотые блески позументов на рукавах и груди и блеск ее оживленных глаз сливались и играли вместе. Женщина закружилась в последний раз. Лица ее не стало видно — какой-то лиловый вихрь, степной смерч, поднялся к потолку… И вдруг все с изумлением увидели, что пред ними стоит простая казачка. Теперь она была неподвижна и смущенно улыбалась все еще прекрасным и бесстыдным лицом. Она неловко поправляла кружева на запястьи левой своей руки. Все видели это простое движение, и оно показалось особенно прелестным. Чуть-чуть ссутулясь, Луша пошла в толпу, подбирая выбившиеся из-под кокошника пряди сизых волос…

Гости забыли на мгновение даже о наследнике. Все толпились вокруг Луши. Ее взметнули вверх, как на волнах, понесли на руках… Только звуки старинной, чувствительной кадрили охладили взбудораженную толпу. Снова начались танцы. Наследник растерянно озирался вокруг и долго не шел танцевать. Потом Венька разглядел с дерева, что впереди всех парой идут наследник и Луша. У него перехватило дух от волнения. Ему было и радостно и страшно за Лушу, за ее красоту, к которой он и себя чувствовал причастным: его тетка!

Бал кончался мазуркой. Николай не только танцевал все время с Лушей, но и в промежутках между музыкой не хотел отходить от нее. Вино, выпитое за ужином, сделало его смешным и развязным. Он, кончив танец, не выпускал Лушиной руки. Сам по себе Николай мало нравился Луше. Она даже невольно чувствовала физическое презрение к его невзрачному лицу и некрепкому телу. Но то, что теперь все смотрели только на нее, и даже наказный атаман оказывал ей большое внимание, — все это было, как сказка. У нее кружилась голова. Ей хотелось, чтобы эта ночь длилась без конца. Она сейчас любила до тоски и Вязниковцева, который глядел на нее с гордостью, восторгом и ужасом, любила попа Кирилла — страшно жалела, что нет его здесь, — любила всех, всех людей!

Во время мазурки Николай, расширив глаза и закинув вверх лицо (Луша была на полголовы его выше), сказал ей:

— Я попрошу моих родителей… пардон, их императорское величество, чтобы вас пригласили к нам, во дворец. Вы хотите быть фрейлиной?

— Зря, поди, баете, ваше высочество? — вырвалось взволнованно у Луши.

Она густо заалела смуглым своим лицом и опустила голову. Николай ничего не ответил. Он не совсем понял ее слова и смутился. Вместо того, чтобы взять за пальцы, судорожно охватил ее руку за тонкое запястье. На паркет с легким, прозрачным звоном упал и покатился по полу Лушин браслет, у которого вчера надломил застежку поп Кирилл. Луша проводила браслет глазами, — он бежал по полу кругом, — хотела было нагнуться за ним, но музыка позвала ее сделать нужное па, — выдержать такт, отвечая движениям кавалера, и она продолжала танцевать. Николай скользнул на носках по паркету и пригнулся, покачнувшись на сторону. Оправился, оттолкнулся рукой о паркет, как о лед на катке, поднял браслет и протянул его казачке.

По залу прошелестел возмущенный ропот. Заставить самого наследника поднимать с полу свой браслет! Вот что значит пустить на бал простую, поселковую казачку. Затаенная зависть войсковых дам сразу же вырвалась наружу. Сейчас им и пляска Луши, еще недавно вызвавшая искреннее восхищение, представилась слишком развязной и грубой. Вязниковцев слышал, как жена помощника наказного атамана сказала громко:

— А плясала-то она, как ветряная мельница крыльями размахалась!

Теперь почти все смотрели на Лушу с ненавистью и неприкрытым возмущением. Один только Николай блаженно улыбался, ничего не замечая. Он уже едва стоял на ногах, но все продолжал танцевать с Лушей. Люди прыгали у него в глазах, как далекие тени, он не глядел на них, он видел только страстные, поблескивающие губы молодой женщины, узкие ее, то зеленоватые, то золотистые глаза и следил за движениями женского, стройного и сильного тела.

Луша смотрела на него, и вдруг на его заурядном, рыбьеглазом лице, на его тупых губах и всей выдающейся вперед нижней части лица — вяло повисшем носу, подбородке, устьях мягкого рта — увидела такую мелкую тоску о счастьи, что вдруг она почувствовала презрение к этому рыженькому человеку, наряженному в пышный и неудобный мундир. Она испугалась своего чувства. Ей показалось, что все вокруг замечают ее жалеющее снисхождение к наследнику.

Делая в танце нужный поворот, Николай покачнулся и непременно упал бы, если бы к нему на помощь не подоспел его дядька, квадратный, солдатского вида мужчина в черном сюртуке, неизвестно вдруг откуда появившийся. Дядька молча взял его под руку и повел к выходу.

Луша осталась одна посреди зала. Она не знала, что ей делать, куда двинуться. Музыка продолжалась. За ее спиной послышались злорадные смешки. Женщине показалось, что она тонет и спасения ждать неоткуда. И вдруг к ней ловко и быстро подскочили с одной стороны Вязниковцев, а с другой — шустрый, маленький Устим Болдырев. Оба протянули ей руки. Она уже хотела было опереться об Устима, но тот вдруг быстро-быстро облизал языком тонкие свои губы, и Луша резко повернулась от него к Григорию. В растерянности она поняла так, что они оба предлагают ей танцевать. Она положила руку на плечо Вязниковцеву. Тогда и казак обнял ее за талию. Они пустились вприпрыжку по паркету. Но музыка как раз в этот момент оборвалась, замолкла… Григорий и Луша остановились, не окончив начатого движения. В зале стало тихо и странно.

Люди мертво и насмешливо улыбались.

Венька всего этого уже не видел. Он глядел не в зал, а на крыльцо. Из дверей показались дядька и наследник, а позади — вся многочисленная свита. Наследник, вырываясь из рук дядьки, возмущенно и капризно поматывая головой, бормотал:

— Не трогай меня, дурак! Не трогай!.. Я уже, уже!

Пригнулся, расставив ноги:

— Пусти меня! В угол туза! Ать! От двух бортов дуплетом. Ать!

Николай вымахнул вперед правым плечом и рукой, покачнулся и вдруг мягко повалился на четвереньки и заблеял, очень похоже, бараном:

— Мя-я-я!

Его тотчас подхватили и поставили снова на ноги. Теперь он уже кричал пьяно и весело:

— Пустите меня!.. Я, дядь, уже, уже!.. Я хочу к ней.

И тогда неожиданно хлынули и все заглушили запоздавшие, прощальные звуки гимна. Пел казачий хор.

Наследника чуть не насильно усаживали в коляску.

На востоке, за Уралом, уже пробилась и пылала ярко розовая полоса зари. В небе сладко покурлыкивали, посвистывали длинноносые кулики-кроншнепы. Они летели на юг, к морю…

10

Наследник уехал. Город потерял свой парадный лоск. Пыль снова повисла над его широкими улицами. Деревья повяли, повалились. Их жевали телята, а с ними рядом чесалась о них и жрала их ветви знаменитая пестрая свинья купца Сачкова, того самого рыботорговца, который прославился своей неудачной речью при встрече Николая…

Гости расползались во все стороны, словно тараканы с выхолодавшей печи. Полки уходили тихо, без музыки и прощальных приветствий. Казачество вернулось в станицы. Духовенство поснимало малиновые ризы и разлетелось по своим приходам, маша длинными полами черных подрясников, будто воронье. Портреты царей разослали по станицам для школ и поселковых правлений. В дни праздника все как бы забыли, что на край надвигается голод. Его старательно не допускали в город. Теперь же на улицах Уральска вдруг появилось множество нищих. Это были крестьяне Самарской, Саратовской губерний. Пока это все были не казаки, а иногородные, но уже и по станицам голод давал себя чувствовать. На базарах появилось в продаже много старинных сарафанов, кокошников, азиатских платков, персидских ковров, волчьих, лисьих тулупов и иных, извлеченных из-под спуда драгоценностей.