Дипломаты - Савва Дангулов

Петр вернулся в зал, из полутьмы дипломатической ложи сверкали глаза германского посла. И вновь Петру пришли на ум слова Мирбаха: «На Рейне горят леса…»

Под сводами театра снова загудело:

— Долой Мирбаха!

На трибуну поднялся Ленин, и зал встал: одни, охваченные воодушевлением, другие — заманчивой возможностью прямо, с лету, с маху кинуть, как камнем, поднятым с земли злым словом.

— Россия не простит брестского позора!

— Неверно! Россия все поймет — мы дали ей мир.

— Мир миру рознь! Не убережетесь — на вас идет вал ненависти. Он поглотит вас вместе с вашим Мирбахом.

— Возьмите его и Камкова в придачу! Пугали пуганых!

— Долой Брест!..

Петр смотрел на Ленина. Казалось, за всю его жизнь, страдную и диковинно грозовую, не было поры более трудной, чем эта. Вот он вышел навстречу врагу, чтобы глазами, грудью, лицом, всем тем, что было его именем и его сутью, защитить веру и правду свою.

— Долой Брест! — устремила тонкие руки к небу Мария Спиридонова и зашлась в беззвучном кашле. — Долой… позор России! — продолжала она кричать, охватив грудь, сизая от наступившего удушья. — Долой!..

А Ленин продолжал говорить. Он говорил, что Брест в нынешнюю суровую пору отвечает интересам революционной России я отказаться от брестских обязательств — значит пойти на открытый конфликт с Германией. Это выгодно всем, кроме России. Очевидно, задача заключается в том, чтобы набраться терпения и ждать.

— К какому терпению вы призываете? — поднялась со своего места Мария Спиридонова. — Сохранить терпение — значит умереть с голоду.

— С голоду умереть…

— С голоду!..

Ленин наклонился, произнес:

— Да поймите же…

Петру казалось, что радостная ясность, которую он увидел на лице Ленина сегодня утром, исчезла и выступила усталость, все беды нынешнего нелегкого дня.

83

Петру позвонили от Клавдиевых и сообщили, что Федор Павлович почувствовал себя лучше и хотел бы завтра нанести визит старому дубу на Сретенке. Клавдиев просил Петра быть с ним. Петр подумал, что поездка на Сретенку даст возможность видеть Клавдиева и Киру и многое объяснит. Он сказал, что будет поутру.

На другой день Петр взял извозчика и поехал на Воздвиженку. Было десять утра, но солнце уже палило немилосердно, и извозчик по просьбе Петра поднял верх.

Петр поместил Клавдиева под верхом, а сам с Кирой сел на узкое и не очень удобное сиденье напротив. Под верхом было полутемно и, наверное, прохладно. Петр видел, с какой жалкой пристальностью Клавдиев смотрит вокруг — будто любопытство к тому, как выглядит город, разбудило прежнюю силу в глазах и они сейчас видели так, как давно уже не видели.

Притихла и Кира.

Вот чудо, в сравнение с которым не идут никакие чудеса земли и неба: кажется, легче перенестись на другую планету, чем раскрыть тайну человека, тепло и дыхание которого чуть ли не слились с твоим.

Извозчик остановился у подъезда дома с колоннами. Дом, как показалось Петру, был меньше и неказистее, чем тогда на дагерротипе.

— Дуб жив, жив дуб! — закричала Кира и, не обращая внимания на спутников, понеслась во двор.

Петр подал руку Клавдиеву. Тот все еще был молчалив.

— Не думал, что доживу до этой минуты, Петр Дорофеевич, — тихо проговорил он.

«Перед этой встречей даже Клавдиев безоружен» — сказал себе Белодед. Не он, Петр, а вот этот дуб, стоящий посреди двора, заставил Клавдиева произнести то, что не произнес бы он ни при каких обстоятельствах прежде.

А Клавдиев стоял перед дубом, не в силах обнять взглядом и крону, и черную колонну ствола.

— Он, как зачинатель рода, праотец, чудом выживший.

Клавдиев положил ладонь на ствол дуба, а Петру представилось, что рука, темная, в бугристых и вздувшихся венах, вросла в кору старого дерева.

Клавдиев был взволнован, а Кира… в ее взгляде, обращенном на деда, Петр увидел и недоумение и укор. Здесь между ними лег ров.

В доме где-то наверху, чуть ли не на уровне маковки дуба, раздался удар топора. Потом еще и еще. Казалось, рубят не дрова, а старое клавдиевское гнездо.

Клавдиев поднялся на крыльцо, сделал усилие открыть дверь — она поддалась. Кира и Петр следовали за ним. Наверно, человек, орудующим топором, услышал шаги на лестнице, удары топора утратили силу.

— Кто там? — вдруг раздался голос, неожиданно тихий, и Петр увидел над собой великана с повязанным горлом, в руках у него был колун. — Я спрашиваю: кто? — повторил великан.

Сейчас человек с колуном стоял над Клавдиевым.

— Этот дом принадлежал… моему отцу, — сказал Федор Павлович. — Я приехал из Англии.

— Вы Клавдиев?

— Да.

Великан с повязанным горлом опешил, он смотрел на Клавдиева и точно соизмерял с тем, каким он представлял его себе прежде.

— Гусаров Глеб Глебыч, — отрекомендовался великан и взглянул на колун — сейчас колун лежал у его ног. — Ну, и как вы нашли Москву? — спросил Гусаров.

— Я еще многого не видел, — произнес Клавдиев.

Гусаров засмеялся — смех, отраженный в просторных окнах веранды, казался стеклянным.

— Разве это смешно?

— Смешно.

— Простите, почему?

— Смотри не смотри — все ясно.

— Что именно?

— Я готов голодать, — заметил Гусаров и вздохнул, да так шумно, что дверь за спиной скрипнула и отворилась. — Я готов жить без хлеба… но оставьте мне хотя бы свободу! Нельзя у человека отнять и хлеб и свободу — он распадется, превратится в пыль.

— А разве вы менее свободны, чем прежде? — спросил Клавдиев.

— Менее! Конечно, менее, хотя внешне я свободен. — Он взял с пола колун, повертел его и положил обратно. — Я солдат армии труда. В пределах этой армии я свободен абсолютно. Я брошен в поток, и меня несет вместе со всеми к великой цели, но до нее, как до дальней планеты, триста тысяч лет свободного падения!

— Простите, а… ваш идеал?

— Мой идеал? Хоть на четвереньках, но выкарабкаться из потока и остаться человеком, чтобы тебя не истерло до блеска, чтобы на лице остались рот, нос и глаза… чтобы лицо не стало похожим на коленку в конце концов! Хочу делать то, что делают все люди: гневаться, ненавидеть, сомневаться… хочу сомневаться, черт возьми! Хочу обнаружить то, что мне дано от бога! Хочу дать волю страстям, которые, наверно, есть у меня, как есть у вас. Хочу быть богатым!

— Но богатство — не свобода, угнетение, — сказал Клавдиев.

Гусаров покраснел.

— Тогда не хочу быть богатым, — нашелся он мгновенно и, взглянув на Петра, помрачнел. — Я заметил, вы все время скептически улыбаетесь. Вы хотите что-то сказать?

Петр рассмеялся.

— А мне все-таки кажется, что вы хотите быть богатым.

— Я хочу быть свободным, а нет богатства больше.

— Верно, — сказал Клавдиев. — Нет богатства больше. Верно, — подтвердил он и пошел к выходу.

Уже очутившись во дворе, они вдруг услышали, как распахнулось над ними окно — там стоял Гусаров.

— Все великие революции были в июле! — крикнул он и исчез.

— Что он сказал? — спросил Клавдиев.

— Он сказал, что все великие революции были в июле — ответил Петр, смеясь.

— Так и сказал?

— Так.

Клавдиев взглянул на окно, прислушался, надеясь, что великан с топором произнесет нечто подобное еще раз, но лишь неистово и зло застучал топор — Гусаров колол дрова.

84

Воровский остановил Петра и не столько кивком головы, сколько движением глаз дал понять, что намерен сообщить нечто чрезвычайное.

— Товарищ Белодед, — Воровский коснулся руки Петра ладонью — она была холодна, — только что убит Мирбах… Да, разумеется, эсерами, Ленин просил разыскать вас.

Как обычно в эти дни. Кремль люден, тем чутче тишина в приемной председателя Совнаркома.

Ленин сидел у края стола и быстро нумеровал записи, которые Петр увидел в руках Владимира Ильича сегодня утром, когда тот был на трибуне. Ленин оглянулся на голос Петра, и Белодед только сейчас понял, насколько серьезно все, что произошло.

— Белодед? — произнес он быстро, видимо удерживая в памяти номер помеченной, но уже перевернутой страницы. — Свердлов и я едем в германское посольство, да, с соболезнованием. — Он пометил лежащую перед собой страницу. — Вы будете с нами. — Его рука обрела прежнюю стремительность — одна за другой нумеровались страницы. — Что же вы молчите? — Он закончил нумерацию, собрал листы в стопку и, поставив вертикально, дважды ударил ими о стол. — И вы считаете, что этого делать не стоит?

— Я ничего не сказал, Владимир Ильич, — ответил Петр.

— То-то же, — Ленин пошел к выходу. Навстречу Ленину шагнул человек в вельветовой блузе.

— Простите, — обратился он к Владимиру Ильичу, — мог бы я задержать вас на минутку?