Дипломаты - Савва Дангулов

— Доброе здоровье! — вдруг произнес посол, но толпа была нема. — Доброе здоровье! — повторил посол и ускорил шаг. — Доброе!.. — воскликнул он и почти вбежал в театр.

Петр взглянул на Воровского.

— Вы что-то сказали, Вацлав Вацлавович?

— Нет, я ничего не сказал, — заметил Воровский, — но, если хотите, скажу…

— Говорите. — Но Воровский молчал. — Говорите же! — повторил Белодед.

— По-моему, немец не понимает своего положения.

Он ничего больше не сказал, но Петру показалось, что его мысли шли дальше, много дальше.

Белодед поднял глаза. «Колонны, Как братья», — подумал он и устремился по ступеням к входу в театр.

— День добрый, Петро!

Петр напряг зрение, здесь было уже сумеречно, — Вакула.

— Здравствуй.

Между ними пять ступеней, Вакула — на верхней, Петр — на нижней. Если бы дело дошло до кулаков, то, пожалуй, Вакуле сподручней обрушить их на Петра.

Петр не остановился.

Сейчас между ними уже не пять ступеней — три, две, одна… Вакула отступил.

— Мы еще встретимся, брат. — Вакула ткнул большим пальцем через плечо — вход в театр был там.

Петр прошел в дипломатическую ложу, отведенную для Мирбаха. В зыбких сумерках возникла неестественно длинная фигура посла.

— А-а-а… господин Белодед! — произнес Мирбах и угрожающе протянул дрожащую ладонь. Непросто ему было сегодня войти в Большой театр. — Доброе здоровье!

Петр подумал, что сейчас начнется дежурный разговор о пасхальной службе в храме Христа Спасителя и достоинствах буйволиного молока, к которому Мирбах пристрастился в Греции («Ах, какое масло из этого молока, господин Белодед, белое-белое, как русский снег!»), но посол заговорил об ином.

Как вы полагаете, сухая погода еще удержится? На Рейне горят леса…

— Леса горят на Рейне? — переспросил Петр и внимательно посмотрел на Мирбаха: какой смысл он вкладывал в эти слова?

— Горят, горят… — повторил посол.

Мирбах стоял сейчас в глубине ложи, и обильное золото парадного мундира точно дремало.

— Непобедимость Германии в союзе с Россией, — вдруг произнес германский посол и пристально взглянул на Белодеда, точно дожидаясь, какое впечатление эта фраза произведет на собеседника.

— Вы сказали: в союзе? — спросил Белодед, будто он ослышался.

Мирбах передернул плечами, и золотое шитье его мундира ожило.

— Когда глубокие тылы России будут тылами Германии, удар с Запада нам не страшен. Любой удар.

Так вот о каком союзе говорил Мирбах: когда тылы России будут тылами Германии!

Они молчали, только горело золотое шитье на обшлагах парадного мундира Мирбаха.

Все-таки в этом есть что-то фатально-зловещее, подумал Петр, глядя на сполохи мирбаховского золота. К чему вырядился человек, какой праздник справляет, по какому случаю торжествует?

Когда глаза пообвыкли, Петр рассмотрел в ложе белые ресницы Рицлера.

— Положение сложнее, чем нам кажется, — произнес Рицлер меланхолически.

— Это подсказывает вам знание русской истории?

— И философии, — ответил Рицлер. — У русских своя философия.

Заседание еще не началось, и Петру кажется, что Мирбах чутко прислушивается к гулу в зале, выжидая минуту, чтобы выйти в поле света — для него и это имеет смысл. Сейчас зазвонит председательский колокольчик, зал обратит взгляд на ложу, и Мирбах предстанет перед залом, опершись белой рукой о красный бархат.

А в зале председательский колокольчик уже единоборствовал с гулом голосов. Точно весенний ручей, подтачивал он и рушил снежный вал голосов. Шум стих, Мирбах встал у бархатного борта, оглядел зал.

— Вы полагаете, сухая погода еще удержится? — спросил он Петра и искоса посмотрел на Ленина, который вышел к самой рампе, чтобы обратиться к залу.

— Да, пожалуй… — сказал Петр.

— Сейчас повсюду в Европе сухая погода, очень сухая, — произнес Мирбах и медленно опустился в кресло. — На Рейне горят леса…

— Долой брестский позор! — крикнул кто-то у самой ложи исступленно лихим голосом.

Передвинулось кресло Рицлера. Немец привстал и подался вперед, будто желая защитить посла самим телом своим. И вновь Петр подумал: как долго еще придется советнику стоять рядом с Мирбахом, изображая верность и подобострастие? Кстати, чем вызван приезд Рицлера в Россию: знанием страны и языка или предчувствием того, что быстротекущее русское время, сулит неожиданности?..

82

Петр шел по коридору и через раскрытые двери слышал, как в зале неистовствовали все те же голоса:

— Просите хлеба у Мирбаха!..

В вестибюле было полутемно и прохладно. Тишина казалась прочной настолько, что ее не в состоянии потревожить шаги идущих. Из-за поворота вышли Соловьев-Леонов и человек в зеленом френче.

— Эсерам никогда не кончить начального училища, — сказал человек во френче. — Их невежество и провинциальность непобедимы.

— Но согласитесь, — возразил Соловьев, — царь боялся их так, как даже большевиков не боялся.

— И это привело его к катастрофе! — мгновенно отозвался человек во френче и, поклонившись, прибавил шагу, оставив Соловьева с Белодедом.

Очевидно, эта встреча не отвечала намерениям ни Соловьева, ни Белодеда — если и заканчивать спор, то не сегодня: зноен нынче июль в Москве.

Но тропка опасно узка и непросто разминуться.

— Помнишь наш разговор?

— Помню.

— Ты все думаешь о нынешнем, Роман, а я хочу заглянуть в корень — часто корни могут рассказать больше, чем стебель.

— Ты имеешь в виду Троцкого? — вдруг спросил Соловьев.

Петр глянул в окно, увидел Китайгородскую стену, освещенную солнцем, — это солнце пододвинуло ее, прежде стена была дальше.

— В Бресте мы говорили о нем, — сказал Белодед. — Ты когда-нибудь интересовался ранним Троцким, самым ранним? — спросил Петр.

— Когда мы жили в Одессе, — сказал Роман, — мне кто-то говорил, что его отец был мелкий буржуа, то ли хозяином аптеки, то ли портняжной.

— Ты помнишь приход Троцкого в «Искру» и обращение его в новоискровца? — спросил Петр. — Помнишь его столкновение с Лениным и восторг Струве по этому поводу? Помнишь крылатую фразу Ленина о Горе и Жиронде? Потревожь свою память и вспомни еще раз. Корень там.

— Но коли ты увидел корень, скажи, что в нем, — сказал Соловьев.

Петр молчал, не глядя на собеседника.

Китайгородскую стену точно объяло пламя, она была багрово-дымной.

— Дело разве в аптеке? — произнес он. — К черту аптеку! Однако речь идет все-таки о буржуазности Троцкого.

— Но какое это имеет отношение к Бресту? — спросил Соловьев.

— Жиронда жива… по крайней мере, в Троцком, — ответил Петр. — Ты знаешь меня, Роман, чтобы сказать это, я должен пуд соли съесть.

— И ты съел его?

— Съел… после десятого февраля. — Петр помолчал, слова, точно камни-валуны, лежали на пути. Сказать — сдвинуть валун. — Знаешь, когда лет через пятьдесят люди заглянут в преисподнюю Бреста и еще раз внимательно одну за другой одолеют пудовые книги, которые родил Брест, они увидят: отношение Троцкого к союзникам было много предпочтительнее, чем к немцам, и это отразил его взгляд на Брест.

— Значит, он считал, что надо договориться с союзниками, а не с немцами?

— Я так думаю, — сказал Петр.

— И по этой причине отверг Брест?

— Мне кажется, по этой, — ответил Петр. — Но мы построены с тобой надолго, Роман, и у нас есть время ждать… Посмотрим, что скажет провидица-история… Сегодня летопись ведется более совершенными средствами, чем при Пимене: каждый шаг протоколируют тысячи перьев. Все, что не увидело свет, свет увидит, скажут свое слово современники, дипломаты выстрелят свои бело-сине-голубые книги!.. Ложь сожжет самое себя, правду ничто не возьмет — она останется. Короче, история определит точно, чья сторона оказалась правой и чья линия генеральной.

— Ты жди, а я ждать не буду, — возразил Соловьев. — Для меня нет линии генеральнее, чем русская граница!..

— Это что… рецидив левого коммунизма? — спросил Белодед.

— Ну, что ж, может, и левого, если ты его увидел у меня…

Время между тем действует, думал Белодед, оппозиция Романа прогрессировала. А что, если бы Роман встретился с Вакулой, они нашли бы общий язык? Нет, встреча эта невозможна, но представить такую встречу и тем более увидеть, чем она закончится, любопытно. Роман Что греха таить, так, как знает немецкий Роман, немногие знают его. За большим столом переговоров, где единоборство нередко превращается в искусство вести спор и преимущество накапливается по крупицам, такой человек очень полезен. В Наркоминделе это понимают и широко используют Романа в переговорах с немецкими купцами, которые с некоторого времени ведутся во все больших масштабах.