Дипломаты - Савва Дангулов

Петр не знал, что ответить.

— Ну, я вижу, вы совсем растерялись! — произнес Чичерин. — Скажите, Белодед, а вы никогда не думали, как спланирован административный Петроград? Тут и немецкая четкость, и целесообразность тоже немецкая. Совершите мысленное путешествие по Петрограду, обогните Зимний, и вы сделаете открытия покрупнее, чем Пржевальский на Аркатаге и Миклухо-Маклай на берегу залива Астролябия. Представьте все это зрительно: в самом центре, разумеется, дворец, через площадь — министерства: военное, иностранных дел и финансов, то есть все, что необходимо, чтобы государственная машина вертелась. По правую руку — священный синод и сенат. По левую — посольский квартал. Вы обратили внимание, какая дисциплина ума, точно все это создавалось не веками, а сразу и навечно! А министерство иностранных дел и весь комплекс больших и малых учреждений, которые к нему тяготеют! Не менее рационально: министерство иностранных дел — в центре, под одной крышей с ним — военное и финансовое министерства, в двух шагах главные посольства: на площади у Исаакия — германское, на невской набережной — английское и французское. Американское посольство — на Фурштадской, зато консульство — на Невском. Чисто американское решение задачи: административная столица Вашингтон — в стороне от больших дорог, деловая столица на большой дороге — Нью-Йорк. Разумеется, у нас иные цели, и пусть вся эта комбинация больших и малых дворцов останется в назидание потомкам как памятник тому режиму. Но у них был государственный ум, нередко точный, а это и нас не обременит. Как вы полагаете? — Чичерин достал часы. — Что-то нет звонка… А вы думаете, что я поднял вас за полночь, чтобы рассказывать, как экономно спланирован старый Питер? — Чичерин засмеялся, пальто упало с плеч. — Невысокого вы обо мне мнения. Приезжает Мирбах. Да, граф фон Мирбах, германский посол. Я жду звонка от Ленина, хочу, чтобы вы были со мной.

Но звонок, которого ждал Чичерин, раздался только под утро. Петр слышал, как загудела мембрана телефона, и узнал быструю речь Владимира Ильича.

— Нет, нет, не хитрите, небось окоченели там в своих хоромах? — Телефон захрипел и на какой-то миг стих, а в следующую минуту раздался голос, но на этот раз необыкновенно живой, точно из соседней комнаты. — Куда вы запропастились, Георгий Васильевич? Я давно сказал: жду!

75

Они оделись и вышли из здания, мягкость неба и тихо пробуждающейся земли, нерезких, но необъяснимо тревожных запахов и теплого ветра обняла их. Все время, пока они шли до Кремля, в памяти Петра звучали несколько слов, услышанных по телефону: «Я давно сказал: жду!» Город спал, но тишина и мягкость были и приятны и чуть тревожны.

Их встретила Надежда Константиновна, радостно обеспокоенная, усталая.

— А чай уже на столе, — сообщила она и, улыбнувшись, поправила плед на плечах — здесь было не теплее, чем в наркоминдельском особняке. — Только вы уж похозяйничайте сами, мне неможется, — произнесла она и вновь улыбнулась, так же приветливо и устало. — Володя, — позвала она, приоткрыв дверь. — Встречай, к тебе!

Чичерин открыл дверь пошире, и Петр увидел у самой двери Ленина.

— Да не на аэроплане ли вы так быстро? — Владимир Ильич медленно развел руки. «Утром бы он их развел стремительнее», — подумал Петр. — Чайник не успел вскипеть, а вы тут. Вот чай, хлеб. — Он указал глазами на масленку. — По-моему, есть даже масло. Наливайте чай и пододвигайтесь к столу. Да по-храбрее, храбрости-то вам не занимать, а?

Чичерин пододвинул чашку, налил чай, потом взял ломтик хлеба, тщательно разрезал вдоль, срезал тонкую пластинку масла и, прикрыв хлеб, положил бутерброд рядом.

Петр попытался сделать то же, но сломал ломтик и, потеряв надежду разрезать его, придвинул к себе чай.

Ленин улыбнулся одними глазами.

— Вновь встала тень Бреста — приезжает Мирбах, — сказал Ленин. — Как его встретить? Как повести себя с ним? Я полагаю, надо встретить достойно… — Ленин умолк и взглянул на дверь, она бесшумно открылась — на пороге стоял Соловьев-Леонов, черная повязка все еще поддерживала руку. — Встретить достойно, — повторил Ленин, особо выделив «достойно». Ленин молчаливо пригласил Соловьева сесть. — И не только встретить, но и оказать ему внимание, которое должно быть оказано послу.

— Внимание? — удивился Соловьев. Он сидел в дальнем углу, куда не доставал свет настольной лампы, и был почти скрыт от присутствующих. — По-моему, на внимание не рассчитывают даже немцы.

— Если посол попросится на прием к председателю Совнаркома, очевидно, придется принять, — проговорил Ленин, он сделал вид, что не расслышал слов Соловьева.

— Принять? Надо ли, Владимир Ильич? — Соловьев сказал «Владимир Ильич», чтобы смягчить резкость этой и предыдущей фраз.

— Полагаю, что отказать значит оскорбить, — подтвердил Ленин энергично.

— Это же… почти чествование, Владимир Ильич, — возразил Соловьев. — Зачем чествовать немцев, за какие заслуги?

— Чествовать? — стремительно реагировал Ленин. — Ни в коем случае! Но элементарную вежливость соблюсти…

— Но что даст эта вежливость реально? — спросил Соловьев.

— Она сохранит отношения с немцами на уровне, который нас устраивает, — заметил Ленин.

— Это нам нужно? — спросил Соловьев.

— До поры до времени очень.

— Погодите, но как все это поймут наши друзья за рубежом? — нашелся Роман. Он даже улыбнулся от сознания того, что довод найден. — Сколько добрых людей отойдет от нас после каждого такого приема?

— Весьма возможно, что кто-то отойдет, — ответил Ленин.

— Вы согласны, что это может иметь место? — спросил Соловьев, ему очень нужно было согласие Ленина.

— Да, согласен, — сказал Ленин. — Возможно, кто-то отойдет, но это погоды не сделает.

— Но достоинство, наше достоинство, Владимир Ильич!

Ленин стоял посреди комнаты, положив руки на спинку кресла, словно то, что он намеревался сейчас сказать, не мог произнести без того, чтобы не опереться вот так прочно.

— Когда я буду принимать Мирбаха, приходите посмотреть, как мне будет сладко. — Он долго молчал, не поднимая глаз. — Но я его все-таки приму и думаю… сохраню достоинство.

76

У подъезда Наркоминдела собиралась толпа.

— Мирбах собственной персоной!

Это было в диковину: посол императорской Германии при большевиках.

Мирбаху определенно импонировала популярность. Когда автомобиль выскакивал из Денежного переулка и сворачивал на Арбат, рука в белой замше неожиданно испытывала неудобство на остром колене Мирбаха и перекочевывала на борт автомобиля. Машина проносилась быстро, но так, чтобы фигура германского посла, восседающего в открытом автомобиле, была опознана горожанами. Золотое шитье на парадном мундире способствовало этому немало. На московских панелях, где все чаще стучали башмаки на деревянных подошвах, слепящее золото мундира Мирбаха было в диковину. То ли рассчитывая на плохое знание протокола, то ли пользуясь тем, что права и привилегии дипломатического корпуса монопольно сосредоточились у него да, пожалуй, у турецкого посла, прибывшего в Москву почти одновременно с Мирбахом, кайзеровский посол явно злоупотреблял парадной формой.

Белодед встречал Мирбаха в приемной наркома.

— Как я люблю русскую церковную службу! — вернулся немец к своей теме. — Как хорошо было в церкви в ту субботу!.. Как после хорошего вина, да, да… Теперь в апреле самые красивые службы… и вербное воскресенье, и Всенощная, и пасха… Там, в Афинах, присутствие на больших церковных службах для дипломатов приятная обязанность. — Посол косвенно дал понять, что эта традиция уже не может иметь места в России. — Особенно служба в ночь на пасхальное воскресенье, только бы постоять со свечой — толстая свеча и под ней бумажный веер. — А потом процессия идет вокруг храма, и полуночная встреча в Патриаршем дворце, и крашеные яйца… Нет, что ни говорите, а приятно удариться с патриархом этими… крашенками!

(Посол следовал старому правилу: чужой народ легче всего познается через церковь.)

Мирбах чуть-чуть позировал, разговаривая с Белодедом, Он вдруг медленно подходил к окну и долго смотрел в него, при этом глаза его застилала столь непроницаемая пленка самообожания, что он, как был уверен Петр, решительно ничего не видел ни за окном, ни в комнате. Иногда он, едва ли не молитвенно воздев очи к большой люстре, висящей в приемной, окаменевал. Чаще же всего старался так поместить мощный торс, чтобы по правую и левую руки был кто-то из сопровождающих чинов посольства. В этом случае военный и штатский чины, как правило, фигуры абсолютно молчаливые, намертво отстранившиеся от участия в беседе и прочно доверившие послу свои мнения по вопросам, которые когда-либо возникли или могут возникнуть, были не больше, чем золоченые грани богатой рамы, в которую вправлен великолепный портрет Мирбаха.