Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не только у художника, но у каждого человека есть своя тайная философия, которой он сознательно или невольно пользуется в своем деле. Так вот и у меня, посвятившего себя делу поэтического изучения природы, есть своя домашняя теория. Мне кажется, что всю природу 315
можно найти в душе человека со всеми лугами, цветами, волками, голубями и крокодилами. Но всего человека вместить в природу невозможно, и не закопаешь всего, и не сожжешь огнем, и не утопишь в воде.
Гордиться тут особенно нечем, вся природа всем составом своим сотрудничает с человеком в создании слова, как высшей формы. Но завершение творчества происходит только в человеке и в этом смысле слово человеческое много значительней солнца, от которого как будто рождается вся жизнь на земле. Множество солнц блуждает в бесконечной вселенной, но слова там нет. И если бы оно там нашлось, то нашелся бы и брат человека, такой же творец, как и наш человек.
И вот, когда я с этим пониманием слова возвращаюсь в природу, я всякую букашку застаю за работой создания того в человеке, что выходит потом за пределы природы. Мало того! когда я напишу об этой работающей на человека букашке, множество людей, кто поумней, узнает себя в этой букашке, а кто поглупей обижается на то, что поэт занят букашкой, а не человеком. Очень, очень трудно застать природу в момент ее сотрудничества с человеком в творчестве слова, но если застанешь, то из шестидесяти воробьев, сидящих плотным рядом серых грудей на заборе, узнаешь сразу того воробья, который в этот миг участвует в творчестве слова, и пищит он особенно.
Но у меня сложилась своя личная практическая теория, совершенно достаточная как для моей работы поэтического изучения природы, так точно и для повседневного понимания жизни. Это не символ, не аллегория - это моя вера. Правда, вера эта колеблется: поймут - обрадуешься, не поймут - переживаешь.
Вот я сейчас приведу пример, как я со своей домашней философией разбираюсь в Шекспире. Меня удивляет, почему читатель остается на стороне Цезаря, когда тот так грубо выгоняет поэта, инженера душ человеческих. Неужели же Шекспир или Цезарь, тоже писатель, не разделяет высказанного мной предложения о движении всей
316
жизни природы и всего человека к слову (мысли). Не может быть! Ведь он же и меня научил этому и заразил верой своей в назначение всего человека. От Шекспира же отчасти произошла и вся эта удивительная в своем священном понимании гуманности русская литература.
Как помнится, у Шекспира не сказано о поэте, что он был с «пыльцой». Нет! Очевидно, дело в том, что служитель личного начала в человеке, инженер душ мешал Цезарю, как таковой, что и, вообще, есть моменты в строительстве всего человека чисто материального характера, и настолько материального, что инженеру душ самое лучшее не входить в палатку Цезаря и не мешать ему стихами. (Что же делать ему?)
А разве в повседневной-то жизни не бывает такого, когда за столом читает поэт стихи, и вдруг хозяйка дома, вспомнив необходимое для общего дела, бросая стихи, уходит за чем-нибудь на кухню. Материнская забота о человеке, о всем человеке, о его общем деле оправдывает поведение хозяйки стола. И в этом смысле Шекспир оправдывает грубый и как будто бессмысленный поступок Цезаря.
Нашу революцию, воспринятую мною еще в младенчестве, я так и понимал, как материальное и даже материнское дело. И с тех пор, как я стал только чуть-чуть понимать слова Старших, я слышал, что со своим личным делом, какое бы оно ни было священное и полезное в общем творчестве природы и человека, нельзя соваться, пока не совершится, не исполнится материнская цель социальной революции. Эти слова старших всюду распространялись, и стар и мал твердили согласно: сначала социальная революция, а потом личная жизнь. На этой формуле мы выросли.
Но что же делать личности, которую нельзя погасить в материнской заботе о человеке?
Так в истории русской интеллигенции возник страшный вопрос: о возможности самого искусства в условиях материальной озабоченности нашей земли. Со стороны
317
государства: Что делать? Со стороны художника: Как быть? Или: какую песенку петь серому воробью из шестидесяти? Разрешение вопроса - воробей так решил: что если он запоет настоящую песенку, то все воробьи ее запоют. И вот запели все шестьдесят одну песенку, а каждый воробей пел по-своему. Так делает вся природа, так делает человек, создавая свой фольклор, так, наверно, надо делать и нам.
В мертвое для революции десятилетие (1907-1917 гг.) вопрос этот - что пошло, то пошло, что пошло, то пошло - решен был отрицательно: творческий индивидуум оторвался от своего
материнского пупа, и вот «пошла писать губерния»!
Чисто в литературном отношении тогда было создано множество замечательных вещей, но вся литература в целом была похожа на осень, когда, роняя по-своему листья, каждое деревце выступает по-своему, и опавшие листья тлеют...
Это была осень искусства с освобождением индивидуума в то самое время, когда идейно был объявлен в Европе крах индивидуализма.
Но эта литература была в резком противоречии со всем русским искусством, таившем в недрах своих возможности искусства, питающего наше общественное поведение.
Вот сейчас, когда я пишу, осень, листопад, умирание. Но отчего же трепещет радостью моя душа? Сквозь этот похоронный траур природы я вижу, как после всего очищается бирюзовое небо и на тех же веточках, откуда упали сейчас желтые листья, острые ароматные почки будут прокалывать небо, и на пахучих деревьях будут петь птицы.
Это чувство радости жизни в будущем, побеждающее и в декадентскую осень, пробивалось через тление.
Это чувство жизни невыразимо во время листопада и это именно оно, тайное чувство радости жизни, когда умирают люди: тогда жалость охватывает нас, и мы плачем, и только в сокровенных складках души таим при покойнике, радуясь о том, что сами остались в живых и, может быть, дождемся новой весны.
318
Эта тайная любовь к жизни побуждает нас оплакивать своих покойников из Гомера своими словами: и так, вспоминая милых умерших, мы ехали дальше, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых.
4 Октября. Первые белые мухи. Пролет гусей. Опенки собирали.
Холодно, хмуро, ветер злой, листья летят. Наша печка не греет. Мы зябнем. Ляля втайне зла: руки ее бессильны и душевный героизм висит в воздухе.
Отправляем Map. Вас. с железом в Москву для починки гаража и в Пушкино за войлоком для конопатки стен. Когда вернется
