Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
322
мне, и говорю я сейчас об этом только для того, чтобы мне верили: все так было действительно и ничего я для красного словца не выдумываю.
Не изучение мне было дорого: изучение делал Бонч-Бруевич лучше меня, и ему сектанты, члены коммуны «Новый Израиль», верили больше, чем мне. Мне дорого было соприкосновение с людьми, которые всерьез верили в грядущего человека как в Бога.
За эту веру свою они отдали всю свою жизнь, со всеми своими заработками, достатком, с женами, детьми своими. У каждого из них для себя ничего не оставалось.
Знакомя нас с членами своей общины, Легкобытов говорил нам:
- Это наш кипящий чан, и в нем сваривается весь человек, прошу вас, бросьтесь в наш чан и вы воскреснете вождями народа.
Как далеко были мои личные чувства от этого чана! Возможная жизнь, казалось мне, была так прекрасна, мне так просто хотелось жить хорошо.
- А что же, - спрашивал я Павла Михайловича, - на что я вам нужен буду?
- Как на что, - восклицал он, - вы будете одним из наших вождей, мы с вами весь мир [победим]. Только спешите, спешите, скоро будет жатва, нивы уже побелели, и вот-вот все микроскопы замерзнут.
- Какие микроскопы? - удивился я.
И это оказались микробы.
Так он всегда говорил, и чувствовал недостаток своего образования, и в наивности своей просто хотел использовать меня как писателя, для того чтобы опрокинуть всю мировую культуру в свой чан.
Меня соблазняла сила этого человека, и его страшная вера в добро, и его презрение к всякого рода слабости.
Вспоминаешь теперь себя среди этих людей, выставлявших свои позиции.
- Какая ваша позиция? - спрашивали меня в религиознофилософском обществе.
323
- Какая? - спрашивал я изумленно.
- Мы спрашиваем, христианская?
- Какая же еще может быть?
И меня удовлетворенно записывали в христианскую секцию. Но у меня не было никакой позиции, я просто делал себе литературную дорогу.
Собственно говоря, у меня все-таки была позиция, это что мне жить хотелось. Но этим одним не оправдаешься, что тебе хочется жить. Я просто жить хотел, как и вся наша страна, все наши крестьяне, рабочие, купцы, мелкопоместные дворяне. Жить, жить! и этим не оправдаешься лично: все жить хотят.
Десять лет я выращивал сад, удобрял, поливал, подрезал, опрыскивал от насекомых. Теперь ем свои фрукты...
Но зачем это? Другой не растил сад, а наживал деньги, и когда стало их довольно, ему привозят на грузовике готовые деревья в огромных кадках - и в один день сад был готов.
И вот двое живут, один сам вырастил сад, другой купил его.
Третий служит обществу и получает возможность пользоваться садом за свои заслуги, скажем, в области медицины, и тоже рядом с теми живет, и так их три соседа: один посадил сад, другой купил, третий заслужил. Один чувствует сад по себе самому, другой по деньгам, третий по заслуге.
10 Октября. Солнечный день. Работал над «Поведением».
11 Октября. Потеплело и захмылилось с утра. Пошел дождь. Тепло.
То дождь, то солнце, как бабье лето.
В детстве меня учили не класть руки на стол, и когда я их клал, то по моим маленьким рукам хлестали большие руки старших...
324
Работа о «Поведении» перевалила на вторую половину и скоро будет готова.
12 Октября. Переменная погода теплая с ветром, как весной, к вечеру холодней, ветер перешел в бурю, ночью повалил снег.
Написал труднейшую главу о «Поведении». Ходили на Скрябина. Видел множество асимметричных и уродливых лиц, среди них старуха Нежданова. Музыку не понял и мучился, такая музыка, что никак ни на чем отдохнуть нельзя, ни полянки, ни лавочки, в голове будто в узкой улице стог сена везут сухого, шумливого. Стало понятным, почему собралось слушать эту музыку столько асимметричных лиц: здоровому трудно выдерживать эту «божественную игру».
13 Октября. 1-й зазимок. Поутру пурга...
Но как раз в том-то и дело, что писатели начала века никак не были шалунами. Совсем напротив! Их захватила та самая болезнь, которая по отдельности нападала на крупнейших русских писателей, особенно этим страдали Гоголь, Лев Толстой. Болезнь эта - в распаде души художника на чувство правды и красоты.
Ляля сказала: - И мне яблочко! Я выбрал два, одно порумяней -ей, а позеленей - себе, но по пути к ней раздумал: порумяней взял в свою руку, а позеленей протянул ей. - Нет, нет, - сказала она, - знаю, ты похуже взял себе, а мне даешь получше. Я покраснел. - Вот еще и покраснел, давай, давай сюда! И она вырвала мое румяное яблоко. -Как? - удивилась она. - Так! - пробормотал я смущенно, - так захотелось, и я себе порумяней взял. - Правильно сделал, - утешила она меня.
В добро или во зло было творчество, пойдет созданное на жизнь или на смерть, остается неизвестным до последнего звена в творчестве нравственного синтеза,
325
образующего поведение. До сих пор наука в отношении нравственного синтеза слова своего не сказала. Но искусство... сколько великих примеров! Так почему бы нам сейчас, в самый страшный небывалый ответственный до невозможности момент, осторожно не взять это на себя: мы должны в последний момент сказать свое слово, образующее поведение.
Секрет долголетия, конечно, в том, что когда очень-очень захочется жить, нужно желание отяготить балластом, как при полете на аэростате. И когда потом жить не захочется, начать сбрасывать понемногу балласт. Так нас воспитывают умные родители, и об этом в древней заповеди сказано, что если будешь чтить отца и мать, и будешь долголетен.
Возился в гараже с машиной. Вечером приходил Каманин Федор Георгиевич, битый-битый человек. Приходил Конст. Сергеевич Родионов, будущий мой сосед в Дунине. Его мысль такая, что добрые отношения между людьми являются плодом труда. С этой мыслью он и просится мне в соседи. Но я же завален таким трудом, не хватит у меня жизни с темами своими разделаться. Я ничего не ищу от соседа, потому что за его добро я должен платить своим, а у меня на это времени нет. Думайте, как лучше себе, меня же оставьте. Очень боюсь этого человека, но возможно, что будет от него хорошо.
Зазимок за день не растаял.
14 Октября. Снежку,
