Есенин - Виталий Безруков

Маяковский понимал, что несомненно уступает Есенину и по глубине чувства, и в философском осмыслении жизни. Почувствовав, что окончательно проиграет, если будет продолжать «копытить» на лирическом поле, где соперник намного сильнее его, он перешел на примитивные оскорбления, украшенные вымученной рифмой:

Ну Есенин,мужиковствующих свора.Смех!Коровоюв перчатках лаечных.Раз послушаешь…но это ведь из хора!Балалаечник!

Это прозвучало так базарно, так кухонно-склочно, что зал возмущенно загудел:

— Долой! Это не поэзия! Это рифмованная белиберда! Ты стихи читай, а не обзывай! — Кто-то даже свистел… Маяковский стушевался. Растерянно пожав плечами, он отошел в глубь сцены.

Есенин медленно подошел к краю сцены; благодарно поглядев на зал, он глубоко вздохнул и закрыл свои ясные глаза. И всем показалось, что стало темно! Что солнечные лучи, проникающие в аудиторию сквозь запыленные окна, погасли. На душе у каждого стало зябко и сыро. И в этой застывшей на мгновение жизни страдальчески прозвучали первые строки «Черного человека».

Друг мой, друг мой,Я очень и очень болен.Сам не знаю, откуда взялась эта боль.То ли ветер свиститНад пустым и безлюдным полем,То ль, как рощу в сентябрь,Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами.Как крыльями птица.Ей на шее ногиМаячить больше невмочь.Черный человек,Черный, черный,Черный человекНа кровать ко мне садится,Черный человекСпать не дает мне всю ночь.

Черный человекВодит пальцем по мерзкой книгеИ, гнусавя надо мной,Как над усопшим монах,Читает мне жизньКакого-то прохвоста и забулдыги,Нагоняя на душу тоску и страх.Черный человек,Черный, черный!

Не многим дано ощущать силу глубоких душевных потрясений — большинство чувствительно лишь к немногим жизненным волнениям. Отними у них любовь и ненависть, радость и печаль, надежду и страх, и никаких других чувств у них не останется. Но поэты, гениальные поэты, люди более высокого склада, могут переживать так, будто они наделены не пятью, а шестью чувствами и способны выражать мысли и ощущения, выходящие за обычные границы природы. В этом их превосходство, возвышающее над толпой. И как же мучительно ранят их насмешки и непонимание этой толпы, не желающей признавать их превосходство, которое они ценят больше всего на свете: «…Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой!»

……………………………Я в цилиндре стою.Никого со мной нет.Я один…И разбитое зеркало… —

закончил Есенин.

Маяковский, слушавший «Черного человека», закрыв лицо руками, встал, подошел к Есенину, сграбастал его своими лапищами и расцеловал. Опустошенный, Есенин подобрал пиджак, спрыгнул с кафедры и медленно, ни на кого не глядя, пошел по проходу. Вся аудитория встала как один. Некоторые студенты и студентки, когда Есенин проходил мимо, вставали перед ним на колени, вытирая текущие слезы, и шептали имя своего кумира: «Сережа! Сережа! Сережа!» А он в ответ только рассеянно улыбался. Уже подойдя к выходу, Есенин, словно что-то вспомнив, обернулся и сказал с сожалением:

— Вам, Маяковский, удивительно посчастливилось: всего две буквы отделяют вас от Пушкина, только две буквы! Но зато какие: «Н», «О»! — Он помахал пальцем высоко над головой и произнес, нарочито растягивая: «Н-н-н-о-о!»

Раздался оглушительный хохот. Смеялся и сам Маяковский, оценив остроумную есенинскую шутку.

— Мы квиты, Сергей! — крикнул он примирительно. — Давайте созвонимся! У нас в ЛЕФе вы можете получить отдел в свое распоряжение.

Но Есенин чувствовал себя победителем и на предложение побежденного Маяковского ответил так же снисходительно-остроумно:

— От-дел? Вы бы дали мне отдел и устранили бы от дел!.. Нет, Маяковский, на Левом фронте я не воюю. Я создам свое объединение, «Россиянин»!

— А почему не «Советянин»? — снова завелся Маяковский. — Куда же вы, Есенин, Украину денете? Азербайджан, Грузию?

— Ну, понес понос! — махнул рукой Есенин. — От ваших интернационалистов слова «Россия» никогда не услышишь!

— Бросьте вы ваших мужиковствующих!.. Ваших Орешиных, Ганиных и Клычковых! Что вы глину на ногах тащите?

— Я — глину, а вы чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?!

— А из чугуна памятники!

— Ну и ставьте себе памятник на здоровье! Адью, ребята!

Есенин прощально помахал всем рукой и запел, уходя:

Не жалею, не зову, не плачу.Все пройдет, как с белых яблонь дым.Увяданья золотом охваченный,Я не буду больше молодым.

А за ним следом, подхватив его песню, потянулась молодежь.

Глава 5

«ДРУГ» — АННА БЕРЗИНЬ

Незадолго до отъезда на Кавказ Есенин зашел в Госиздат. Пройдя по длинным коридорам, он подошел к кабинету Берзинь и, постучав, распахнул дверь. Анна Абрамовна, сидя за огромным письменным столом, перелистывала бумаги. Увидев вошедшего Есенина, радостно бросилась ему навстречу:

— Сережа, дорогой! — Заперев дверь на ключ, она обняла Есенина и спросила, прижимаясь к нему всем телом: — Как себя чувствуешь, жених? Софья как?

— Хрен ее знает! — хмыкнул Есенин. — Я человек честный: раз дал слово, я его сдержу.

— А может, именно это тебе сейчас как раз необходимо? — кокетливо говорила Анна, ласково убирая со лба его кудри. — Тихая квартира, семейное пристанище, которого у тебя никогда не было…

— Сергей Есенин и внучка Льва Толстого, — самодовольно ухмыльнулся Есенин, — это не фунт изюма.

— Галю жалко, — тяжело дыша, прошептала Анна, прижавшись щекой к его лицу.

— Тебе Галю жалко? — лукаво засмеялся Есенин и впился в Анну долгим, страстным поцелуем.

— Господи, люблю же вас, баб, до дьявола! — оторвавшись, проговорил он, задыхаясь.

— Как свои папиросы «Сафо»? — так же задыхаясь, спросила Анна.

— Почти… только без папирос я еще могу… какое-то время… а без вас нет!.. Хочешь прямо здесь? — Есенин стал судорожно задирать ей подол, толкая к письменному столу. Но Берзинь вырвалась.

— С ума сошел! Нас могут услышать! — Она опустила юбку и, подойдя к зеркалу, вделанному в большой резной шкаф, поправила прическу и вытерла платком размазанную губную помаду. — Ты знаешь, я не ханжа… и… я люблю тебя, ты это тоже знаешь… Но в таких условиях… Прости! — Она налила из графина, стоявшего на изящной этажерке, полный стакан воды и, отпив половину, протянула Есенину: — На, выпей, успокойся!

— Натощак не пью! — отшутился Сергей, развалясь на кожаном диване. Анна допила воду и села за стол, закурив папиросу.

— Поздравляю тебя, Сергей, — сказала она, выдыхая струю дыма, — твоя поэма «Песнь о великом походе» — нарасхват! Правда, зря ты Майскому ее отдал: я ее у него еле выцарапала! Есенин в ленинградской «Звезде»! У него губа не дура! Но мы ее у нас в «Октябре» напечатали, и один экземпляр я отдала Ионову для отдельного издания. Кстати, Сережа, я передала Кате аванс за твою поэму, ты получил?

— Солидный аванс! Спасибо! — сказал Есенин, закуривая. — Родителям пошлю, сестрам оставлю, и на дорогу хватит…

— Ты уезжаешь? Куда? — с тревогой спросила Берзинь.

— В Баку. Чагин, второй секретарь ЦК Азербайджана, давно зовет. — Увидев недоверчивый взгляд Анны, пояснил: — Я как-то на вечеринке у Качалова с ним познакомился… Сейчас он еще и редактор «Бакинского рабочего». — Есенин встал, прошелся по кабинету и остановился у окна.

— Это хорошая дружба, нужная, особенно сейчас, когда приближается очередной съезд партии и борьба за власть достигла апогея. — Берзинь подошла к Сергею, задумчиво глядящему в окно, и продолжала с тревогой в голосе: — Ты как напророчил в «Гуляй-поле»:

Для них не скажешь:«Ленин умер!»Их смерть к тоске не привела.…………………………………………

Еще суровей и угрюмейОни творят свои дела… —

зловеще произнесла она есенинские строчки.

— У меня написано: «Они творят его дела!» — поправил ее Есенин.

— Да, его, его дела, но еще суровей и угрюмей, — послушно повторила она, но последние слова произнесла с нажимом, выразительно. — Тебя в ВЧК вызывали? Вопросы задавали? — с беспокойством спросила Берзинь, понизив голос.

— Чего ты так? — громко засмеялся Есенин. — Дзержинский спросил только: «Как вы можете жить такой незащищенный?»