Есенин - Виталий Безруков

— Да… — печально сникла Берзинь, — я его любила!

— И любишь?

— И люблю! — откровенно призналась Анна и всхлипнула.

Галя сочувственно обняла ее.

— Мы для него как его любимые папиросы: искурил, изжевал и бросил… Мы все его любимые «Сафо»… — Взяв себя в руки, Галя стала вытирать тарелки. — Пусть женится, не отговаривай. Может, она поможет и он перестанет пить…

— Ты в это веришь, Галя? Я — нет! Это конец… Она его последняя папироска.

— На свадьбу придешь?

— Приду, помогу тебе.

Под конец вечера уснувшего прямо за столом Есенина раздели и уложили в кровать. Гости собрались уходить. Илья, телохранитель есенинский, пошел провожать Софью Толстую, а Пильняк, наотрез отказавшись провожать свою бывшую любовницу, предложил свои услуги Берзинь. Анна вопросительно поглядела на Бениславскую.

— Идите, Анна Абрамовна, идите! Чего уж тут. Пусть будет все так, как будет. Он сам сделал свой выбор!

Глава 4

ДИСПУТ С МАЯКОВСКИМ

Два самых ярких и скандальных поэта жили и творили в Москве в одно время. Хулиган и скандалист, златокудрый Лель девичьих сердец Сергей Есенин и оратор, горлан, идейный главарь комсомольской братии Владимир Маяковский. У каждого была своя «армия» почитателей и поклонниц, которая считала своего кумира единственным достойным обожания. И каждая считала своего «небожителя» выше и гениальнее другого. Рано или поздно Есенин и Маяковский должны были сойтись в поэтической схватке, чтобы победить и получить славу лучшего поэта Советской России.

И этот день настал. В огромной аудитории Политехнического музея народу набралось — яблоку негде упасть. Атмосфера в зале сразу накалилась до предела. Каждую реплику, каждое стихотворение «своего» лидера публика, четко разделившись на два непримиримых лагеря, встречала ревом восторга и дружными аплодисментами.

— В настоящее материалистическое время тот поэт, кто полезен! — рявкнул в зал Маяковский. Есенин, сидя на краешке стола, поглядел снизу вверх на Маяковского, стоящего посреди сцены, как памятник, и отбрил не задумываясь, легко и непринужденно:

— А я считаю, что во всякое время полезен тот, кто поэт!

— А я не поэт?! — спросил Маяковский, обращаясь к залу, и получил поддержку «своих» в виде громких аплодисментов.

— Поэт! Но неинтересный! — смеясь, сказал Есенин, когда аплодисменты стихли. — Вы поэт для чего-то, а я поэт отчего-то, не знаю сам отчего… Вы проживете до восьмидесяти, Маяковский, и вам поставят памятник на площади… — Он насмешливо взглянул на него. — Вот в такой позе, как вы сейчас стоите, застынете навек, окаменев!.. — Зал захохотал. Даже ярые поклонники Маяковского засмеялись. — А я сдохну под забором, на котором ваши стихи-агитки расклеивают. И все-таки я с вами местами не поменяюсь! — Есенин встал и, подойдя к краю сцены, прочел, рубя рукой воздух, как Маяковский:

Приемлю все,Как есть все принимаю,Готов идти по выбитым следам.Отдам всю душу Октябрю и Маю,Но только лиры милой не отдам!

Публика зааплодировала, а Есенин повернулся и снова уселся на край стола.

— Уж лучше мои агитки на заборе, чем ваши похабные стихи на стенах Страстного монастыря! — обиженно пробасил Маяковский. А Есенин веселился оттого, что Маяковский стал терять свое высокомерное самодовольство:

— Это не стихи, а озорство! Вы меня назвали «звонкий забулдыга-подмастерье»? Врете, Маяковский! Я пришел как суровый мастер! А вопрос, кто из нас подмастерье, кто мастер, время решит!

Страсти накалялись. Взволнованная молодежь напряженно гудела, обсуждая достоинства каждого поэта и его выступления. Казалось, в воздухе блуждали два высоковольтных заряда, положительный и отрицательный, и достаточно было лишь короткой стычки, короткого замыкания, чтобы полыхнула молния и грянул гром. И, как всегда и во все времена, нашелся человек, который умышленно спровоцировал скандал. Самоуверенно-нахальный студент Фридман выскочил на кафедру и обратился к аудитории:

— Зачем мы будем ждать, когда время рассудит? Предлагаю прямо сейчас, здесь: дуэль Маяковский — Есенин!..

И публика мгновенно отреагировала:

— Браво! Здорово! Дуэль! Ду-эль! Ду-эль! Дуэль! — скандировали собравшиеся, не жалея голосов и ладоней. Что-то средневековое почудилось Есенину в их неистовстве. Ристалище, когда толпа требует: «Кро-ви! Кро-ви!» Хлеба и зрелищ во все времена!

«Ничего не меняется в человеке, как бы далеко ни шагнула цивилизация, человек все тот же: любовь и ненависть, добро и зло, великодушие и зависть», — усмехнулся он своим мыслям и вышел вперед, подняв руку и прося тишины:

— Если на одну площадку выпустили двух львов, они должны драться! Позор падет на голову того, кто смалодушничает и обратится в бегство! Я готов! — Есенин сбросил пиджак, словно и впрямь собирался драться с Маяковским. Этот его жест вызвал в зале бурю восторга.

— Браво, Есенин! Бра-во! Е-се-нин! Е-се-нин! «Ху-ли-ган!» «Ху-ли-ган!» — требовала публика его «Хулигана».

Есенин согласно кивнул и, раскинув руки, словно открывая людям душу, звонко и озорно стал швырять в зал строчки своего стихотворения:

Дождик мокрыми метлами чиститИвняковый помёт по лугам,Плюйся, ветер, охапками листьев —Я такой же, как ты, хулиган.……………………………………………………

Ритм стиха он выделял, рубя сжатым кулаком воздух и покачивая в такт кудрявой головой, чуть громче обычного произнося концы строк. Выкрикнув последние слова: «Я и в песнях, как ты, хулиган», Есенин поклонился публике и отошел в сторону, уступая место Маяковскому.

— Ну, по части шума, Есенин, тебе ли со мной тягаться! — сострил Маяковский, вызвав одобрительный смех в зале и аплодисменты. — Учись, подмастерье! — Маяковский расставил ноги и, потрясая над головой кулаком, заревел басом, словно командарм на плацу:

Разворачивайтесь в марше!Словесной не место кляузе.Тише, ораторы!Вашеслово,товарищ маузер.Довольно жить законом,данным Адамом и Евой.Клячу истории загоним.Левой!Левой!Левой!

Вся комсомолия зала встала и как по команде вторила своему идолу:

— Левой! Левой! Левой!

Пока Маяковский читал, Есенин, обхватив голову, сидел в кресле и с испугом глядел в зал. Но тем не менее он спокойно дождался, когда утихнет фанатичный рев «маяковцев», и сказал, глядя, как Маяковский утирает со лба пот:

— Пока Маяковский орал, я спрашивал себя, стоит ли вам душу открывать, если у вас нет вкуса, если вы не можете решить, что вам дороже: словесная трескотня, которая бьет по ушам, как булыжник, или чувства из глубины души… — Немного помолчав, он махнул рукой. — Но черт с вами! Слушайте!

Мы теперь уходим понемногуВ ту страну, где тишь и благодать.Может быть, и скоро мне в дорогуБренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!Ты, земля! И вы, равнин пески!Перед этим сонмом уходящихЯ не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом светеВсё, что душу облекает в плоть.Мир осинам, что, раскинув ветви,Загляделись в розовую водь!

Много дум я в тишине продумал,Много песен про себя сложил,И на этой на земле угрюмойСчастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,Мял цветы, валялся на травеИ зверьё, как братьев наших меньших,Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,Не звенит лебяжьей шеей рожь.Оттого пред сонмом заходящихЯ всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будетЭтих нив, златящихся во мгле.Оттого и дороги мне люди,Что живут со мною на земле.

Есенин долго стоял, вглядываясь в зрителей, словно заглядывая каждому в душу. В зале стояла мертвая тишина, и только кое-где слышались всхлипывания. Тишину нарушил все тот же Фридман.

— Браво! — робко выкрикнул он. — Какой необычный вечер! Таких вечеров не помнит история русской литературы! Когда пьют адскую смесь из разных напитков, то можно обалдеть до бесчувствия!.. «Ваше слово, товарищ маузер!» — обратился он к Маяковскому.

Маяковский серьезно посмотрел в зал. Он чувствовал, что люди завоеваны Есениным. Даже его почитатели и те вопросительно и недоверчиво глядели на своего «главаря».

— Да… трудно читать, когда все в зале «объесенились»! Но все равно, Сергей Александрович, вы не Александр Сергеевич! «Юбилейное», том первый, страница двести пятнадцатая, — объявил он жестко.