Капитанские повести - Борис Романов

— Ясно-о. Приди через пять минут.

— Ну, пошли. Чего же ты решил со шкурой проститься?

— Куда мне ее? Ее бы вам с доктором напополам, но раз он улетел… Федя Крюков купить хотел.

— А он-то что? — непонятно спросил Виталий Павлович.

— Это его идея, про день рождения он вспомнил.

— Ну, Федя все помнит, — усмехнулся Виталий Павлович, — он у нас такой…

— Он вас поздравить просил, и третий механик, и вообще все ребята говорили…

— Ну, не так пылко, не на юбилее, — засмеялся капитан.

Распахнулась дверь в кухню, оттуда вывалился сноп июльских запахов: лучок, помидоры, с толком приготовленный шашлык и к нему соус ткемали. Еще там что-то потрескивало и отдувалось потихоньку.

Вышли гости.

— Знакомься: это жена поэта. Это поэт. А это — моя жена.

Жена поэта вскинула живые карие глаза. Поэт, на мой взгляд, больше походил на золотоискателя или на Фритьофа Нансена, пятьсот суток прозимовавшего в снегу, такое у него было обмороженное, обожженное природой лицо, мохнатый свитер я в зазубринах руки. Интересный парень был этот поэт, усы и борода его тоже казались примороженными, да еще с подпалинами от костра. А жена самого Виталия Павловича была такой же простой и милой, как ее квартира, и Виталий Павлович покраснел, представляя нас друг другу.

— Лида, гм, — сказал Виталий Павлович, — этот товарищ принес нам много хлопот. Там, в мешках, шкура и череп медведя, я тебе рассказывал…

— Виталик! — всплеснула она руками. — Что мы с ней будем делать? Оленьи шкуры, которые ты привозил, так и сгнили на чердаке. Ребенок испугается, да и мне самой уже страшно. Ты, конечно, смеешься, — забавно пригрозила она указательным пальцем, — но ты послезавтра уйдешь, а что мне делать? Нет и нет!

— Что ты, Лида, это же такое чудо! — возликовала жена поэта.

— Пойдет, — загудел в усы поэт, — хорошо пойдет! У меня есть один приятель, Витя, ты его знаешь — Кузьмич, он чучела для краеведческого музея делает. Пойдет! Ты, Витя, только оставь деньжат на представительство. Ковер будет — пальчики оближешь и закачаешься! Ну-ка, где тут он, мой губастенькнй, мой клыкастенький?

И мы столпились в коридорчике, и под женский визг, ахи, охи, под одобрительное гудение поэта посмотрели угол шкуры с когтистой лапой, и вовремя догадались не открывать мешок с медвежьей головой, чтобы не напугать совлеченного с трона любознательного сынка.

Еще некоторое время пройдет, прежде чем этот медведь растянется по капитанской гостиной, и капитанская жена Лида без трепета начнет водить по нему щеткой пылесоса, а сынок — кататься верхом, держась за уши, на скаку задирая к потолку грозную пасть. Тогда на шкуре не останется следов мяса и крови — того, что отличает жизнь от экзотики.

Мы затащили мешки на заснеженный балкон и плотно заперли окна.

— Отсюда отлично виден залив, — задумчиво сказал поэт, — и когда Виталий на подходе, на этом гвозде постоянно висит бинокль. Когда Виталий приходит домой, бинокль убирают, потому что напротив — женское общежитие. Даже зимой, когда стекла в инее. Каково?

Я пожал плечами, поэт вдохновенно трахнул меня кулаком по спине, и мы сели за стол, и капитан разлил всем из графинчика водки, приправленной бальзамом, и мы выпили за здоровье капитана, за здоровье хозяйки дома, за тех, кто в море, на вахте (и в поле! — добавил поэт), а также за всех тех, кому полагалось бы выпить с нами.

6

Граф с Володькой Мисиковым вторые сутки отшкрябывали с грузовых лебедок сморщенную штормом эмаль. Работа была хотя и нудная, но не пыльная: на лебедочных площадках ощущалось кое-какое движение воздуха, и можно было, подбираясь ко всеразличным деталям лебедки, время от времени менять позу, а то и вообще делать передышку. Все познается в сравнении, и Граф оценил достоинство этой работы еще через сутки, а пока ему хватало того, что он не уставал. Он даже удивлялся, почему к концу суток так злились матросы, красившие с беседок надстройку. У некоторых из них от сверкания белой эмали слезились глаза, потому что старались они работать без светофильтров. Матросов можно было понять, потому что в этих очках с кожаными тесемками пот заливал глаза, и надо еще посмотреть, что лучше для зрения.

Боцман ворчал, обнаруживая пропуски в покраске, а он их различал непременно, зайдя со стороны, даже когда малевали белым по белому. Доставалось и Мисикову с Графом за то, что намусорили, распустили пленку содранной краски по всей площадке и даже частично вниз на палубу.

— Объясняю: это вам не столярная стружка, от которой чистота и работа вроде как веселее. Да и то хороший столяр стружку тут же за собой приберет. А как вы теперь это все отлепите?

Пленка действительно наприцеплялась ко всему, к чему можно, и Граф намучился, прибирая ее. Она липла и к голику, и к просяному венику, и к совку, в который Граф пытался ее замести. Выяснилось, что лучше всего ее прибирать голыми руками. Отгадав этот маленький производственный секрет, Граф обрадовался и тут же посожалел о своих предназначенных для гитары пальцах, но, поскольку выхода не было и стать штурманом предстояло еще не скоро, Граф продолжил упражнения с пленкой. Володька на замечание боцмана отмолчался и стружку прибирать не пошел, а лишь ожесточеннее заработал шкрябкой.

С Графом он тоже не разговаривал, не о чем говорить было. Граф до слез был обижен за переполненную раковину, а Володька сам ходил стыд стыднем. Вчера старпом не допустил его к работе «ввиду антисанитарной прически», и Володька со зла подстригся под нулевку, благо по такой стрижке были на «Валдае» свои мастера. Поэтому он и нахлобучивал свою ялтинскую белую каскетку с полупрозрачным козырьком на самые уши.

Еще была причина не глядеть на людей: утром в столовой появилось объявление, что сегодня на судовом комитете будет разбираться его, Мисикова, персональное дело.

Вслед за боцманом подсыпал соли электромеханик Иван Нефедыч. Злой он тоже был — дай бог. После того шторма упало на двух лебедках сопротивление изоляции, и электрикам приходилось промывать и сушить моторы.

— Ты, говорят, чехлы утопил? — спросил электромеханик Володьку, глядя на него маленькими глазками поверх очков. — Одни топят, другие заливают, а электрики все изоляцию восстанавливай! У нас своей работы завал. Чего молчишь? Ага, задело, значит?

Непонятно было, как он сказал: з а д е л о  или  з а  д е л о. Володька решил, что  з а  д е л о.

«Все вы заодно, — обозлился он про себя, — все как есть! Что, электрикам в машине слаще, чем тут? Да им сейчас хоть все моторы залей, они только радоваться будут, в одних-то плавках на солнышке!»