Капитанские повести - Борис Романов

Лежа в койке и пытаясь облизать облитый кагором подбородок, Граф смотрел на Володьку, и ему стало жаль не себя, а Володьку Мисикова, хотя тот и пил из горлышка, и вообще был парень что надо.

Володька мотал головой, стучал кулаком по столику и твердил непонятное:

— Подумаешь! Еще посмотрим, чей козырь, да! Подумаешь! А я что, не моряк? Моряк я? — вдруг взял он Графа за грудки.

У Графа сил не хватило, чтобы кивнуть — и баста. Все исчезло. Вот потому он и задержался к завтраку.

…Пока третий помощник спускается с мостика, чтобы по приказанию капитана поднять Графа, есть время пояснить, почему он Граф. Сам по себе он не граф, ему девятнадцатый год, и зовут его Николай Семенович Кравченко. Он любит много думать, но мысли у него имеют не познавательный, а воспоминательный характер. Мелькают в голове картинки детства, дни отрочества, прогулки по Днепру и песни Энгельберта Хампердинка. Еще мелькают постоянно порты заграничных стран, которые он очень хочет увидеть, закончив мореходную школу и став матросом на теплоходе «Валдай». Тем не менее Графом он был всегда: постоянная его задумчивость не дает ему быть как все. Кроме того, он изысканно рассеян и любит музыку. На «Валдай» он прибыл с гитарой, обклеенной переводными блондинками.

— Иди, сынок, — с горестью и любовью проводила его мать, — может, на флоте из тебя что сделают…

Неведомым образом и на «Валдае» его прозвище стало известно на второй же день. Даже Виталий Павлович, который всех знает по имени-отчеству и по фамилии, раз-другой уже называл его Графом…

…Красный флаг полыхал на гафеле «Валдая», сновали корабли между Европой и Африкой, которые так хотел увидеть Граф, и скорбная каменная женщина на мысе Тарифа, белая от земной пыли и океанской соли, недвижно смотрела в спины уходящих, а Коля Кравченко, разбитый качкой и кагором, лежал в каюте. Он многое бы еще проспал, но вмешался распорядок дня, и третий помощник уже дошел до его каюты…

— Я говорю, — сказал третий помощник, — ну и атмосфера!

Он подошел к койке и выдернул из-под головы Графа подушку.

— Вставайте, Граф, вас ждут великие дела!

Этой фразе великого утописта графа Сен-Симона суждено было преследовать Колю Кравченко всю жизнь. Он ткнулся носом в спасательный костюм, нюхнул талька и вскочил, оправляя челочку и хлюпая слюной.

— Говорю, чихните, Кравченко! — назидательно сказал третий штурман, и Граф действительно чихнул. — Я говорю, стыдно! Люди работают, капитан за вас лается, а вы все в клоаке. Стыдно! Брюки? Брюки вы уже неделю не снимаете. Та-а-к, да будет свет. Какая крошка!.. За вас все девушки в Гибралтаре скучают… — пропел третий помощник и пощекотал графский живот.

Граф думал о том, куда делся ночью Володька Мисиков, почему кончился шторм и какой грозный этот Гибралтар.

Еще он вспомнил политическую карту мира и то место на ней, где пестрые берега распадались налево-направо, уступая сплошной синеве…

— Уже океан? — отчаянно спросил Граф.

— Я говорю, в тот год, когда вы родились, выпускники мореходок приходили в бескозырках с ленточками на три сантиметра ниже спины и боялись пропустить даже Азовское море. Вы же явились при козыречке короче воробьиного носа и проспали океан. Как измельчали мореманы!.. Советую убрать из раковины, пока в нее не заглянул старпом. — Уже в дверях третий помощник остановился и строго сказал Графу: — Я говорю, Кравченко, я судоводитель, а не будильник!

Граф совладал с челкой, оправил рубашку и тогда с ошеломлением увидел раковину.

— Не может быть! Не было этого! Я же помню. Точно помню. А вдруг? А может, это Володька? Может, Мисиков? Или…

Он почувствовал, что снова закружилась голова, что судно начало куда-то опускаться, и бросился из каюты, вспомнил, что забыл выключить свет, но как же тогда… после… после… Он побежал наверх, силясь удержать в себе все, что было.

Наверху резануло по глазам пеной, синью, рыжим бортом встречного танкера, блеском стекол на его рубке. Граф вцепился в железо и свесился за борт. Завитки пены закружились, запузырплись перед ним, и когда, разогнувшись, он впервые вдохнул непорочно-мужественный воздух моря, он подумал о самом себе, дрожащем, липком, испохабленном кагором, он увидел себя как бы со стороны, с мостика того танкера…

Светлый стремительный теплоход с льнущим к нему человечком распахивал звенящую воду, и чайки за его кормой пировали, пикировали в кильватерную струю, празднуя встречу Графа с океаном.

5

Капитан видел, как выворачивало Колю Кравченко. Встречный танкер, коробка этак на сорок тысяч тонн, стал уваливаться к «Валдаю», пришлось резко отвернуть, в в конце концов Виталий Павлович вышел на крыло, чтобы проследить за либерийцем. Либериец-то либерийцем… Красно-белый флаг, полосатый как матрас, с белой звездой в синем переднем углу, колыхался лениво, словно его отряхивали от пыли, но внушительная труба, выкидывающая клубы дыма, выдавала владельца: жесткая черная латинская буква N перечеркивала цветные полосы. Супермиллионер из Греции Ставрос Ниархос продолжал зарабатывать деньги. Но клерки его не всегда работали четко: танкер разгребал и перелопачивал воду впустую, подводная часть с потеками ржавчины высоко поднималась над морем.

— Порожнём жарит, — сказал вахтенный матрос, прибиравший мостик.

Капитан не ответил. Он как-то явственно представил себе Море, так, как о нем думали древние — с большой буквы. Море, покрытое кораблями. Море безбрежное и нескончаемое. Море, иссеченное сталью, отсвечивающее нефтью, замусоренное бумагой и синтетикой. Море, возрождающее себя каждый миг…

Огромный нефтевоз Ниархоса пролопатил к проливу, его порожние трюмы жаждали нефти, пятилопастный винт вместе с брызгами выбрасывал в воздух хозяйские деньги, и экзотичная штора нищей Либерии ниспадала за корму.

Справа цепочкой шли три танкера в грузу, довольно уткнувшиеся носами в пену. Спешил на юг белый, как холодильник, банановоз. Неисчислимое количество кораблей растекалось по морю, и дух предпринимательства доступен был не обонянию, а взгляду. Но кого куда что гнало?

Ощущение изначальной чистоты и необходимости своей работы захватило Виталия Павловича.

«Себя не забываем, но не для себя стараемся, — подумал он, — это ведь, пожалуй, главное в нас…»

И ему вдвое прекрасным показался «Валдай» не только потому, что он был строен, строг и современен, но потому, что на нем делалось то дело, которое по душе…

Вахтенному было не до капитанских размышлений. Он уже выскреб из пепельниц окурки, тщательно упаковал их вместе с мусором в газетный кулек и давно прикидывал, как все это удобнее выкинуть по ветру за борт, чтобы не тащиться вниз к мусорному рукаву.