Капитанские повести - Борис Романов

Ровное тугое вращение винта едва заметно колебало корпус, железо вздрагивало под ногами, и похлопывали на ветерке притороченные к леерам чехлы.

«Молодцы, догадались просушить, — думал капитан, шагая вдоль фальшборта и всем собой ощущая стремительность несущейся навстречу воды. — А вот где клееные — у рыбок в гостях?»

Поднимаясь по трапу к брашпилю, Виталий Павлович увидел прилипшую к леерам фигуру, с головой, настолько опущенной между плечами, что он только по лямкам комбинезона определил хозяина: Серго Авакян давно намалевал на них рыжие и белые полосы, чтобы сразу обнаруживать свою спецодежду, если ее кто ненароком утянет из сушилки.

«Чем это он увлекся в такую рань? Дельфины, что ли?» — подбираясь к Серго, размышлял Виталий Павлович.

— Дельфины, спрашиваю, дорогой человек?

Матрос вздрогнул, оторвался от лееров.

— Нет, не дельфины, Виталий Павлович. Это… — и он улыбнулся белозубой кавказской улыбкой, округлив рыжеватые усики, — это больше дельфина, пожалуйста.

Тут Виталий Павлович заметил банку с шаровой краской у его ног, нейлоновый страховочный линь, уходящий за борт, и оба конца забортной беседки, завернутые на кнехтах.

— Ого! Вот это энтузиазм, — сказал Виталий Павлович. — И кто же это?

Поскольку Серго предпочел молчать, капитан сам заглянул за борт.

Над кипящим буруном, над пролетающей пеной, на узкой в одну доску, деревянной беседке висел боцман Михаил Семеныч Кобылин и подкрашивал борт катком. Видны были его красные от напряжения уши, заляпанный краской берет и подвернутая под беседку, для устойчивости, нога.

— Ну, Миша, ты отмочил… — начал капитан. Боцман красил как ни в чем не бывало.

— Вы громче говорите, пожалуйста, — подсказал Серго, — там море шумит.

— Эй, боцман, — закричал Виталий Павлович, — что за шутки!

Михаил Семенович запрокинул голову, и лицо его побагровело еще больше.

— За беседочный конец держись, черт побери! Ну, что за номер?

Боцман молча ткнул катком в недокрашенный квадрат, где с темного борта свисали клочья светло-серой краски.

— Это понятно, а вот кто за борт позволил?!

— Полтора метра дела, — прохрипел снизу боцман, — нехорошо ободранным, я уж докрашу…

— Я тебе докрашу!

— Старпом все знает, четвертый помощник контролировать приходил, — вступился Серго. — Я, видите, боцмана подстраховал, пожалуйста, на этом шкерте не страшно.

Словно догадавшись, о чем разговор, боцман похлопал по карабинчику патентованного монтажного пояса.

— Докрасить только то, что не достать отсюда, — решил капитан, — и марш наверх! Я вам устрою сегодня инструктаж по технике безопасности! Все понял, боцман?

Михаил Семенович кивнул и принялся домазывать борт. Серго заботливо подтянул страховочный конец, снова свесил голову к боцману.

«Вот и понятно, почему проснулся, — раздражаясь, подумал Виталий Павлович. — Работнички!»

Он забыл, зачем собирался сюда, походил, потоптался по палубе, потом открыл дверцу переговорного пульта.

— Мостик? Старпома на связь.

— Доброе утро! — свежим хрипловатым утренним голосом ответил старпом.

— Доброе, доброе, Василий Григорьевич. Где мы?

— Восемь миль до мыса Европа.

— Почему меня не разбудили?

— Вы же сами проснулись, — разыграл удивленно старпом.

— Ну хорошо. Потом. — Виталий Павлович повесил микрофон. «И где только старпом подхватил такой дворянский говорочек?»

Старпом помолчал, полуовал губами, вздохнул и щелкнул выключателем трансляции.

Виталий Павлович поднялся на площадку впередсмотрящего и огляделся. Скала Гибралтара была уже совсем справа, наклонные плоскости водосборников сузились так, что хотя до них, может быть, и было восемь миль, но старпом, как обычно, схитрил: судно давно миновало капитанский барьер, значит на сон ушло лишних полчаса.

«Ну, еще раз понятно, почему проснулся», — с удовлетворением отметил Виталий Павлович и посмотрел на часы. Было четверть седьмого. Во сколько же поднялся этот лысый жук, боцман?

Уже видны были белые пятна кораблей на гибралтарском рейде, рассыпанные по горе домики Альхесираса. Слева, примерно в таком же расстоянии, что и Гибралтар, столбами вставали прямо из моря белесые небоскребы Сеуты, и Виталий Павлович подумал о том, как похоже поднимаются навстречу моряку веселые южные города Александрия, Гавана, Гонолулу, Касабланка… — и какие они все разные.

Движение нарастало, поток кораблей вырывался из горла пролива, как джин из бутылки, но Виталий Павлович дотерпел, пока не закончилась покраска носового подзора. Боцман вылез наверх. У него было такое потное, покорное и злое лицо, что капитан только махнул рукой и отвернулся.

4

Граф задержался к завтраку. Вернее, он опоздал. Еще вернее, он проспал. Наверху занялся день, отшумела вода в душевых и туалетах, матросы приступили к работе, а Граф мирно спал на поролоновой койке в кондиционированной прохладе каюты. Его счастливое дыхание обтекало подушку и шевелило челочку. В каюте висел тонкий запах кагора и чего-то еще.

Дело в том, что ночью Графу не дали отдохнуть. Сначала мучила качка. Порывистые взмахи и взлеты довели Графа до сомнамбулического состояния. Он перестал думать и с трепетом ждал, когда овладеет им рвота. Однако тошноты не было, только кружилась голова, и потому ни о чем не думалось, кроме того, что вот-вот должна начаться морская болезнь, а что тогда делать? Иллюминаторы задраены, до гальюна бежать далеко, кульков, как в аэрофлоте, нет. Борясь с этой мыслью, Граф удерживал себя на диване между столиком и переборкой и не в состоянии был отвечать боцману. Но и без его ответов боцман сделал верный вывод, исходя из одного только выражения Графьих глаз, обесцвеченных томлением. Работали, как и полагается, вместо Графа другие.

Потом среди ночи явился мокрый и расхристанный Володька Мисиков. Тревога разбередила сознание Графа, потому что на Володькином лице, в обрамлении желтых волос, он смутно распознал синевой отливающий бланш.

Володька ткнул Графа в грудь чем-то твердым и острым, Граф застонал и стал самим собой. Они откупорили бутылку, сбив сургуч об угол стола, Граф по-рыцарски поделился с Володькой стаканом, но Володька захотел из горлышка, и Граф с замиранием сердца выпил стакан сам. Этого оказалось достаточно. Тоска по тошноте улеглась, голова перестала кружиться, и Граф упал в койку. Ему стало очень жаль себя, потому что он не был на аврале, а вот Володька вернулся оттуда мокрый и бедовый, лихой, и они выпили шторму назло!