Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

На вокзале меня провожала моя мать, моя сестра, близкие родные и друзья по полку. Тяжело было оставлять свою мать, расставаться с ней, как сейчас помню ее печальное лицо, когда я прощался с нею. Я был покоен, что с нею была моя сестра.

Поезд тронулся, я долго еще мысленно прощался со всеми меня провожавшими, не отходил от окна; как сложится моя новая жизнь в новом городе, в новых, чуждых для меня условиях, я себе не представлял. И с грустью в душе сидел я в своем купе, мне казалось, что я изменил полку, изменил всем в Петербурге, кто меня любил, и мне было очень тяжело.

<…>[272]

Часть III. 1893–1897

1893 год

Новый год мы встречали в Нескучном. Как и год тому назад, в 12 часа ночи был молебен в домовой дворцовой церкви, после чего, поздравив друг друга, разошлись, а я с Гадоном сошлись у Степанова, поужинали и легли спать.

От великой княгини я получил на Новый год книжку с акварельным рисунком на каждой странице. Своей рукой великая княгиня надписала «С Новым Годом!», а внутри на одной странице написала французские стихи. На другой день все написали мне что-нибудь в этой книжке.

1-го была обедня в генерал-губернаторском доме и завтрак для всех, состоящих при их высочествах, после чего общий прием поздравлений.

Днем я делал визиты, обедали в Нескучном в 7 часов, чтобы поспеть в Малый театр. Давали «Жертву». Я сидел впервые, как дежурный, один в большой средней царской ложе, что было не особенно приятно. Из театра вернулись в Нескучное к чаю.

2-го великая княгиня принимала поздравления от дам. Было 28º мороза. Днем пришлось делать визиты. 3-го января вечером великие князья Сергей и Павел Александровичи поехали из Нескучного в Большой театр в балет на бенефис Гороховой, по случаю 20-летия ее службы. Поехали в четырехместной карете и взяли Шиллинга и меня с собой, так что было очень тепло и приятно ехать. Пробыв час времени в балете, их высочества перешли в Малый театр на «Плоды просвещения».

Балерине Гороховой великие князья собственноручно вручили очень красивую брошь, а мы, лица свиты, поднесли корзину цветов. Из театра, простившись с великими князьями, я отправился вместе с Стенбоком, Степановым и Гадоном на бал к Радченко – московскому почт-директору. Мы решили все поехать, чтобы этим отблагодарить его за постоянную любезность, которую он нам всем оказывал при пересылке корреспонденции.

Он представлял собою тип аккуратного чиновника, весьма недалекого и неинтересного в беседе, он был очень красив лицом, жгучий брюнет, хотя по природе был блондином, почему-то ему не нравилось быть блондином, и он красился.

Жена его, болезненная женщина, была гораздо умнее своего мужа, и с ней было очень приятно беседовать. У них была одна дочь – красавица, высокого роста, чудного сложения с правильными чертами лица, брюнетка с огромными выразительными глазами. Держала она себя скромно и мило. Кроме нее у нас положительно не было никого знакомых. Это был совсем новый круг московского общества. Чтобы быть любезным, я просил меня представить одной из дам, не имеющих кавалера, чтобы пригласить на ближайший танец. Оказалось, что это котильон,[273] хотя было еще только половина первого, и мне пришлось его танцевать с одной 35-летней девицей из Киева, в сущности доброй, но весьма неинтересной. Я самым добросовестным образом ее занимал, но на это у меня хватило терпения до 2.30-ти, больше я уже не мог, чувствовал, что меня клонит ко сну, а дирижер, на беду, придумывал все новые и новые фигуры; я щипал себя, чтобы не уснуть, старался улыбаться, но чувствовал, что делаю это невпопад. На всех было заметно уныние, наконец, 3 часа, 3.30, а котильон не кончается. Наконец, около 4-х часов грянул марш, и пошли к закусочному столу, после чего дирижер хотел продолжать котильон, но все изнеможенные, уйдя из залы, не хотели возвращаться. Тогда дирижер, чтобы подбодрить, крикнул: «À Vos dames de la mazurka!».[274] Я обрадовался и хотел откланяться, но моя дама на это мне сказала, что мазурка входит в котильон. Я говорю: «Сделаемте один тур мазурки, напоследок», – и пускаюсь с ней, затем, поблагодарив ее, отхожу. Вдруг сигнал к ужину. Я ищу свою даму, долго не нахожу ее, вдруг вижу ее сидящей уже меж двух других. Подхожу, говорю, что искал ее, выражаю сожаление, что все места около нее заняты и – шмыг в двери – и уехал. Я так был рад очутиться в карете, бедный кучер совсем замерз из-за глупого котильона. Приехал домой в 5 часов утра, проспал до самого завтрака. Мои сотоварищи Стенбок, Степанов и Гадон были предусмотрительнее, не приглашали никого на котильон и в 2 часа были уже дома.

8-го января приехала в Москву моя двоюродная племянница А. Жеребцова – певица, по приглашению Консерватории спеть на симфоническом концерте. Я поехал ее встретить на вокзал и отвез в Лоскутную гостиницу, где приготовил для нее номер. Днем я был с нею у Сафонова – директора Московской консерватории, после чего я привез ее к себе, и она пробыла у меня до 8 часов, когда я пошел обедать к их высочествам, а она вернулась к себе.

В этот день в Петербург с Гадоном уезжал великий князь, проводив которого, я поехал на бал к Рихтер. Великая княгиня осталась в Москве. M-me Рихтер была родной сестрой Надежды Петровны Грессер, у нее было три очень хорошеньких дочери, они недавно поселились в Москве, и она часто устраивала вечера для своих дочерей. Они все были очень симпатичны, милы и страшно гостеприимны. На этом балу я провел время очень весело; мазурку танцевал с Хрулевой, а с нею скучать было некогда, тем более что я ею очень увлекался в то время. На другой день в Благородном собрании был симфонический концерт, в котором участвовала моя племянница Жеребцова. Я приехал перед началом. В Москве симфонические концерты проходили совсем иначе, чем в Петербурге. У всех членов Императорского московского музыкального общества были свои именные стулья, так что все первые ряды не продавались, остальные же места были не нумерованные, и все по одной цене 5 рублей. Я и взял такой билет. При входе в зал меня встретил один из директоров Музыкального общества С. П. Яковлев и предложил мне занять его кресло в 1-м ряду, но там меня увидел князь Н. П. Трубецкой, старейший из директоров, и просил сесть около него. Это был удивительно милый старик, старинного московского дворянского рода, у него была огромная семья – восемь дочерей и четыре сына; большинство были уже замужем и женаты, имели своих детей. Князь Петр Николаевич Трубецкой – предводитель дворянства – был одним из его сыновей. Он попросил меня представить его моей племяннице, что я, конечно, сделал с большим удовольствием. Она пела очень хорошо и имела огромный успех, к моей большой радости и удовлетворению. С концерта я поехал с нею ужинать к Сафонову, были все артисты и профессора, я всех их видел первый раз и чувствовал себя чужим в этом обществе. Жена Сафонова была урожденная Вышнеградская, моя мать очень хорошо знала ее мать, и потому на эту тему я и повел разговор. Очень она мне показалась симпатичной, он же мне показался грубоватым, потом, сойдясь с ним ближе, я полюбил его честную, прямую натуру, его деловитость и всегда старался ему помогать, если ему надобилась помощь великого князя.