Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

столь наукообразно, что его язык не поддавался никакому дополнительному усложнению.

— Вектор на сближение с европейской цивилизацией намечен давно, — втолковывал Грищенко польской монахине, — толерантное отношение к авангардным тенденциям в искусстве…

Монашка не поднимала глаз.

С Лилианой Близнюк галерист Балтимор разговорился на чистейшем английском: выяснилось, что амазонка «Харона» владеет им в совершенстве.

— Ваша фамилия мне знакома. У меня был друг, коллекционер Близнюк.

— Мой отец — знаток авангарда.

— Продолжает собирать коллекцию?

— Отец был украинским послом на Антигуа. Сейчас в Швейцарии, коллекция там.

— Оу! — когда британец говорит «оу», в этом и сдержанное удивление, и уважение, и признание того, что достижений следовало ожидать.

— Вы спасли цыган от насилия? Организуете для них палаточный лагерь? — интересовалась Соня Куркулис у сочного комиссара Грищенко.

— В наши планы, — объяснил ей Грищенко, — входит устройство нового мира в целом. Украина — это флагман обновленной Европы.

— Да-да! И будете снабжать цыганских детей горячей пищей?

— Сало раздавать детям будете? — спросил грубый анархист Кристоф. — Или все сало себе заберете?

Кристоф Гроб знал, что говорить о сале в присутствии украинцев — значит оскорбить их национальное чувство. Сказал про сало нарочно.

— Да что знаешь о сале? — вскипел командир, — тебя самого… — он хотел добавить, что Кристофа неплохо бы пустить на сало, но, вглядевшись в костлявого анархиста, оборвал фразу.

— Сала на всех никогда не хватает, — сказал серый каменный человек.

— Приоритетной задачей является переформатирование узловых вопросов культурного дискурса, — Грищенко увел разговор прочь от сала, и Соня Куркулис преданно кивала.

— Началась война, — сказал Рихтер и сам поразился, как буднично это прозвучало. — Сало достанется немногим.

— Все проще, — сказал усталый серый человек с лицом монумента, — есть судьба народа, за которую выпало отвечать нам. И за сало тоже придется ответить.

— У вас фамилия особая. Вы потомок гетмана Мельниченко?

— Какая разница. Гетман или не гетман, у всех судьба одна.

В его интонации, даже в тембре голоса Рихтер услышал нечто созвучное манере речи Каштанова.

— Гетман посылает умирать, а солдат умирает.

— Это не так. — Человек с каменным лицом глядел прямо в глаза Рихтеру и медленно говорил: — Все умирают. Без приказа. Просто так случилось.

— Выбрали так?

— Народ не выбирает. Народ просто есть. Мы умрем, но знаем, за что умираем. За волю украинского народа. И за наше сало. Умирать никому не хочется. Но придется.

Слова медленно выходили из тяжелых губ.

— Неужели совсем нет выбора?

— Вы разве не слышали никогда, что бывает так, что выбора нет?

И Рихтер промолчал. Он знал по себе, что наступает такой момент, что выбора не остается.

— Вы нам не оставили выбора, — сказал Микола Мельниченко. — Вы сделали так, что мы должны умереть.

Он сидел прямой, с негнущейся спиной, осанка его отличалась от всех прочих пассажиров в купе. Кто-то сидел откинувшись, кто-то сидел развалившись, кто-то сжался в комок, чтобы спрятаться от пришельцев, кто-то сутулился; но Мельниченко сидел прямо, не опираясь спиной на спинку сиденья, он сидел прямой и неподвижный, как парковый памятник солдату. И неожиданно для себя Рихтер понял, кем был этот серый человек. Это был страж Украины, страж, охраняющий украинский рай. Ведь Украина была раем, и у ее ворот должен стоять страж. За его прямой спиной были щедрые поля, арбузные бахчи, хлебосольные и добрые люди, гордые женщины с карими глазами, добродушные усачи, радостные дети. За его спиной были раздольные степи, и вольные песни, и чистый воздух, и смех счастливых людей, любящих свободу. Разве это не естественно — любить свободу? Разве можно не охранять рай? И Мельниченко встал, прямой, недвижный, как изваяние, заслоняя их — молодых хлопцев, старых стариков, беременных женщин и девчат от беды. И он не имел права горбиться.

— Вы знали Каштанова? — спросил Рихтер.

— Был мой лучший друг. Но он не пришел к нам на помощь. Так что я его не знаю, — ответил Мельниченко. — Знал Каштанова. Только где он теперь, когда в нем нужда? Я бы прикрыл его. А он нас не прикрыл. Когда-то, — и сухие губы растянулись в подобие улыбки, — мы вместе если варенье из абрикосов. Нам присылала моя бабушка. Большие банки абрикосового варенья.

Мельниченко помедлил, затем добавил:

— Умерла бабушка. Сердце не выдержало. Беда пришла в Украину. Умерла. Не будет больше варенья. Никто нам банок с абрикосами не пришлет.

Рихтер еще спросил:

— Вы вместе с Каштановым учились?

— Учился со многими. Разному. Только ничему не успел научиться. Вот с Грищенко вместе мы учились у Сидура. Есть такой украинский ученый, экономист. А что толку, что учились? Давно было, в той жизни, которую теперь у нас отняли. С Каштановым мы не учились, мы просто дружили, когда я жил в Донецке. Когда-то он был хороший человек. Но не сделал выбора. Не захотел.

— Какого выбора?

— Умереть вместе с нами.

Улыбка сползла с лица Мельниченко. Ему было неинтересно, откуда Рихтер знал про Каштанова. Вообще его мало что интересовало, кроме того, чтобы сражаться и умереть.

— Вы с ним в Донецке познакомились?

— Было время, когда в Донецке еще никого не убивали и можно было дружить. Какая теперь разница?

Больше Мельниченко не улыбался. И опять перед Рихтером осталась бессловесная каменная фигура стража рая, навсегда потерянного рая. Рихтер терялся, говоря с Мельниченко. В беседах с оксфордскими коллегами он не испытывал подобного чувства, скорее даже ощущал некое превосходство, а Соню Куркулис вразумлял, как педагог. Говоря с Мельниченко, он не находил верных и уместных слов. Простота провинциального памятника подавляла.

— Значит, война, — сказал Рихтер; он не спрашивал, говорил сам с собой.

— Война идет восемь лет, — ответил Луций Жмур. — Восемь лет ваши диверсанты…

— Не мои.

— Вы русский. И вы тоже виновны. Ваши диверсанты оккупировали мою страну. Донецк. Луганск. Пытаете детей. Убиваете беременных. Насилуете женщин. Даже собак насилуют, — сказал Жмур, кривя губы в брезгливой усмешке. — Восемь лет идет война с ублюдками, а вы только сейчас заметили.

— Профессор говорит о большой войне, — Жанна куталась в кимоно, принимая лучшие позы из испробованных, но римский воин был равнодушен к ее прелести. — Знаете, с танками, с ракетами…

— Боитесь, что замок на Луаре взорвут. А на украинских младенцев вам плевать. Мы с вами ненадолго. Сойдем скоро.

— Эти люди, — спросила Жанна, — цыгане, да? Нужны вам как заложники? Вы их расстреливать будете? Да, милочка?

Вопрос Жанны звучал академически; так профессор Оксфорда задается вопросом, верны ли положения космогонии Джордано Бруно. Только высокомерное «милочка» оскорбляло украинскую валькирию.

— Подержим и отпустим. Вот сейчас поезд остановят, войдут российские бандиты. На этот вот случай. Заложники.

— Живой щит? — Жанна уточнила.

— Прекратите демагогию.

— А что, это как-то иначе называется? Ставите перед собой стариков и детей. Чтобы в них пули попали. Верно?

— Как вам не стыдно! —