Под чертой (сборник) - Дмитрий Губин

Так вот, если вы сегодня отправитесь в Москве на Покровку, где в культурном центре «Покровские ворота» находится один из лучших магазинов христианской литературы «Primus Versus» (в чайной при котором легко встретить студентов Свято-Филаретовского института) и попросите порекомендовать современного православного мыслителя уровня Бердяева, то продавцы горестно разведут руками. Таких нет. И если попросите современную православную книгу уровня «Доказательства Бога» Фрэнсиса Коллинза (Коллинз руководил расшифровкой генома человека и пытался примирить свою веру в Бога с наукой – подход к чудесам у него объяснен через теорему Байеса, на которой основана теория вероятности), молчанье снова будет вам ответом.

И, боюсь, ни в специализированном магазине, ни в церковной лавке вы таких книг не найдете – в лавках еще и потому, что с недавних пор там запрещено продавать книги без официального одобрения Московской Патриархии. И, кстати, Розанов с Бердяевым вряд ли бы нынешнюю церковную цензуру прошли – вряд ли бы РПЦ понравилось, скажем, бердяевское утверждение, что только «андрогин, дева-юноша, целостный бисексуальный человек… есть образ и подобие Божие».

То есть меня пугает на полках с «божественным» не наличие беллетристики, рассчитанной на обывателя, а отсутствие качественных интеллектуальных православных книг. Которые, например, могли бы говорить о том, о чем говорит общество (да хоть о русской автократии!), но с христианских позиций.

И на кого в этой ситуации играет Елена Шубина, с которой я начал свой рассказ – мне пока не очень понятно. Дело в том, что она издала не «мою» монахиню Ефросинью, а не известную мне монахиню Евфимию (Пащенко): тут мои знакомые ошиблись. И пусть обложка явно продолжает тему «Несвятых святых», но про саму мать Евфимию – кстати, профессионального врача-невролога – я пока что слышал только хорошее, включая ее литературный талант.

А «мою» Ефросинью выпустило, в итоге, издательство ОЛМА.

Чудны дела твои, господи.

2013

74. История, кошелек и жизнь//

О том, что читать любителю отечественной истории

Единый шаблон школьной истории был прекрасной идеей в конце XIX века, когда разгон индустриализации потребовал стандартов: грубо говоря, единого учебника Иловайского. А теперь индустриальная эпоха сама предмет разнообразных изучений.

Не бог весть какой сложности мысль, будучи высказанной публично – что исторический инструментарий не может сводиться к выстраиванию цепочки дат, цифр, имен; что помимо причинно-следственного анализа, есть еще и структурный; что существует также метод аналогий, расширяющий историческое гештальт-восприятие, – почему-то вызывает у многих активное неприятие.

Я знаю, поскольку нечто подобное в ЖЖ написал – и тут же сполна в комментариях получил.

Я вот сижу в Питере у своего друга, историка Льва Лурье, в его квартире на углу Невского (завалы книг под потолок, окурки воткнуты в горшок с фиксом, такса лижет в ухо), и жалуюсь.

– Лёвочка, – говорю я, – ну почему мы спокойно принимаем, что природу света может объяснять и волновая теория, и квантовая, а с историей это не проходит? В России даже образованный человек слыхом не слыхивал про британскую школу социальной истории, основанную Хобсбаумом! У нас не знают ни об идее тотальной истории, ни о школе «Анналов», – а основатели «Анналов», первыми заявили, что история быта, семьи или культурных институтов так же важна, как история династий! У нас на всю страну один последователей «Анналов» – Леонид Парфенов, и того вышвырнули из эфира, и того воспринимают как развлекателя! У нас набросились на беднягу Акунина с его «Историей российского государства», не обратив внимание, что он занимается историей именно государства, а не, допустим, общества! И никто не заметил, что Акунин первым ввел в историю Древней Руси климатическую составляющую, а без этого там тьма непонятного! У нас нет ни одной популярной книги по социальной истории даже СССР! Я вот не слышал об успехе ни одной книги об истории советской интеллигенции либо диссидентуры, у нас за это отдувается беллетристика – то Рыбаков с «Детьми Арбата», то Улицкая с «Зеленым шатром»… Лёва, ну почему в медицине – и эндокринология, и невропатология, и урология, и, в конечном итоге, патологоанатомия, – а в истории только история?!

Лурье невозмутимо стряхивает пепел на брюки – возможно даже, что на мои. Он только что вернулся из Грузии. В Грузии, в отличие от России, открыты архивы, а Лев Яковлевич пишет книгу о Берии.

– Самое интересное в Берии, – говорит Лурье, – что Берия в Политбюро был в наименьшей степени коммунист. Для него социализм, коммунизм – это было бла-бла-бла, а сам он верил в силу страха, в роль «шарашек» в подъеме экономики… Он жесткий прагматик был. И, в общем, все реформы, которые он затеял в свои сто дней от смерти Сталина до собственной, были так или иначе проведены. С точки зрения Берии, управлять страной должен был такой человек, как Косыгин, а комиссар Брежнев должен был читать лекции в обществе «Знание»… А что касается историй, то для меня история – она как раз логическая цепочка выверенных дат и цифр. Мы не знаем точно причин Второй мировой, но мы должны точно знать все про Версальский мир, приход Гитлера к власти, пожар Рейхстага и Данцигский коридор. Я еще когда репетиторством занимался, всегда спрашивал детей: кто командовал Ленинградским фронтом в момент прорыва блокады? Как отчество Александра II? В каком году была Куликовская битва? Падение знаний по истории уже в 1970-х было заметно…

Я Льва Лурье бесконечно люблю. С моей точки зрения, он занял в сегодняшнем Петербурге место Дмитрия Лихачева, то есть главного петербуржца: той палочки из слоновой кости, на которой, в конечном итоге, держится свод дворца, – только с поправкой на то, что Лихачев предстательствовал за город в его индустриальную эру, с ее стандартизаций, синхронизацией, массовизацией (если следовать терминологии Тоффлера из «Третьей волны»), а Лурье – в эпоху постиндустриальную, информационную, с ее демассовизацией, когда у каждого свой источник информации, а точнее, когда каждый выбирает (или даже создает, на манер френдленты в ЖЖ) свой источник в индивидуальном порядке.

Лихачев под сводами ленинградского дворца был дирижерской палочкой, камертоном, ритмом и рифмой вполне определенной городской идеи. Идея включала дореволюционную культуру, историческую память, знание летописей, свежевыглаженную сорочку, а также к звонко цокающий вопреки выучке московского Малого театра звук «ч» в слове «что». Ну, и еще опыт лагерей, вполне шаламово-солженицынский – «не верь, не бойся, не проси; убивает не малая пайка, а большая».

А Лурье – он объединитель, вязальщик сетей из массы разрозненных идей. Включая ту несомненно питерскую, что окурки в горшке с фикусом вторичны перед знанием как таковым, сколь непрактичным оно бы случайному человеку ни казалось. Это в Москве знаток коптского языка или процесса по делу Промпартии не вызывает ничего, кроме желания не тратить время попусту на дурачка-нищеброда. А в Питере таким, как Лурье, владельцы стоячих рюмочных-«щелей» наливают за счет заведения: высший респект!

Сын историка и внук историка, Лурье подсадил когда-то на историю и меня. Я тогда болел главной болезнью отечественного интеллигента – искренней яростью вкупе с такой же оглушительной необразованностью. То есть, громя привычки к некритическому приятию мифов нашего прошлого (порою далекого – я, например, уже понимал, что образ князя Александра Невского был сфабрикован в идеологических целях еще Иваном Грозным, да так с точки зрения централизованной власти удачно, что, пройдя фейслифтинг с рестайлингом при Петре и Сталине, он нам достался с той же дозой откровенного вранья, искренних фантазий и принципиальных замалчиваний) – так вот, громя их, я был в плену у других. И главной моей ошибкой был поиск какой-то одной, «окончательной» правды, чаши Грааля. Я еще не был знаком ни с принципом смены парадигм, ни с идеей множественности парадигм, ни с самим понятием парадигмы, отвергающим понятие абсолютной истины.

Лурье подсадил меня на важные книги по русской истории. От «Витязя на распутье» давнего оппонента Лихачева Зимина до «Русской революции» Пайпса и «Сталина» Монтефиоре. А дальше я уже начал сам.

– Вы, кстати, Монтефиоре-то прочли? – спрашивает Лурье.

– «Сашеньку», – отвечаю я. А «Двор красного царя» у меня медленно идет, я по-английски небыстро читаю, это кирпич в тыщу страниц, а по-русски его ни на торрентах, ни в магазинах нет. Но зато «Молодого Сталина» на русском только что переиздали.

– Что еще за «Сашенька»? – с подозрением спрашивает Лурье, и я ловко уворачиваюсь от очередного пепельного столбика.