Под чертой (сборник) - Дмитрий Губин

У меня даже возникает соблазн логической конструкции типа «либо сегодняшняя идеологическая вертикаль не такая уж вертикаль, либо лондонский изгнанник Дубов сумел ее согнуть в бараний рог писательского изобилия», – но ограничусь тем, что написал.

Дубов – некий датчик. Струящийся из подземной расщелины газ. Поющая скала.

Хочешь – устраивай вокруг камлания, а хочешь – просто наслаждайся.

Как писатель Юлий Дубов являет собой олицетворение тезиса Дмитрия Быкова о том, что в наше время любой гимназист «должен составить связную новеллу «Как я подглядывал за купанием сестры».

Интонация Дубова – это интонация поколения научных сотрудников, защитивших диссертации в 1970-х, друживших с художниками и фарцовщиками, умевших изложить почерпнутое в разговорах побасенками, как Веллер излагал это в «Легендах Невского проспекта». Кстати, Веллер и Дубов – ровесники (оба 1948 года), а дубовский зачин какого-нибудь «Идиоставизо» неотличим от веллеровских рассказов о жизни интеллигентных ленинградских еврейских юношей, питающих склонность к авантюризму.

Сравните два абзаца ниже.

«Моня Хейфиц был клеймен своим происхождением навечно. С вступительных экзаменов на мехмат его поперли мгновенно, и оказался он на факультете вычислительной математики в лесотехническом… Комиссия по распределению заткнула его в удивительную дыру, где единственным вычислительным средством были допотопные счеты. В дыре Моню приставили к кульману, у которого он и простоял все положенные два года. Потом уволился и полгода странствовал по отделам кадров, везде получая отказы и рискуя нарваться на закон о тунеядцах».

И: «Студент Кораблестроительного института, Ефим Бляйшиц писал диплом и отстраненно, как не о себе, соображал, удастся ли ему вообще закончить институт – может быть, заочно? – и как насчет работы кораблестроителя в Приморье… Жил он, кстати, на Восьмой линии Васильевского острова, в комнатушке со старенькой мамой. Мама, как и полагается маме, в силу возраста, опыта и материнской любви, смотрела на развертывающуюся перспективу более мрачно и безнадежно, чем сын, и плакала в его отсутствие. Друг же друга они убеждали, что все к лучшему, жить и вправду лучше среди своего народа, и в Биробиджане, слава Богу, никто их уже не сможет обижать по пятому пункту; а может, все и обойдется».

Ну, и кто тут из авторов who?

И если бы доктор наук Дубов не спутался с дурной компанией (по имени «ЛогоВАЗ») и посвятил себя с младых ногтей сочинительству – мы бы имели сегодня двух Веллеров. Двух рассказчиков-болтунов, побасенников, наследующих подмеченной и намеченной еще Гоголем традиции, когда сюжет важнее отделки, потому что вся отделка в том, чтобы поймать ритм дружеской болтовни, травимого на кухне, в курилке или на подшефной овощебазе бесконечного анекдота.

«Сёма Якерсон в свои 33 года был видным мужчиной в силу черных, как смоль, семитских бороды и усов, ветхозаветно изобильных, так что старушки на улицах, случалось, торопливо подбегали, норовя чмокнуть руку – «Батюшка, богословии!..»

Это не Веллер и не Дубов, это я подлаживаюсь под интонацию, которую любой гимназист может ухватить и оседлать эдаким гоголевским чортом.

Второй тезис, которому романы Дубова соответствуют (и в этом тоже родство с Веллером, и тезис тоже принадлежит Быкову), таков: у читателя есть потребность в литературе о созидающем труде. А поскольку мерилом труда только глупцы почитают усталость, то настоящим мерилом труда являются деньги. Вот почему самыми любимыми в СССР романами были не «Поднятая целина» или «Как закалялась сталь», а, конечно, «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».

У Ильфа и Петрова деклассированный Бендер становится миллионером, у Веллера инженерик Бляйшиц – подпольным Корейко, у Дубова коллеги из НИИ – мультимиллионерами и бизнесменами (а потомок русских эмигрантов, американец Адриан Диц – миллионером на паях с зэками из кандымской колонии).

Одинаково, в общем, все романы и заканчиваются: столкновением частной инициативы со скалой государственности. Частная жизнь разбивается вдрызг, а чтобы усмотреть, как вода камень точит – тут нужна неторопливая основательность «Будденброков» или «Форсайтов», а не лукавая побасенка, она же плутовской роман.

Все, в общем, не так весело – но это и есть время, в котором мы живем.

И тут бы поставить точку, когда бы не обстоятельство, резко выделяющее Юлия Дубова из ряда современных писателей-побасенников и памфлетистов, от Доренко с «2008» до Быкова с «ЖД» и «Эвакуатором», от Проханова с «Господином Гексогеном» до Мальгина с «Советником президента» (а других писателей, кроме как памфлетистов, сегодня в России почти что и нет).

Это обстоятельство заключается в том, что…

Про политику, бизнес, про большие деньги, про политику как основной способ заработать большие деньги сегодня у нас пишут все: от упомянутых Доренко, Быкова, Проханова, Мальгина, – до Лимонова, Пелевина и Сорокина. Можно сказать, что кроме как про политику и деньги, в России сегодня вообще никто ничего не пишет. Вся приличная русская современная литература – одно бесконечное эссе «Как я подглядывал за купанием Большого Брата», и проблема лишь в том, что Большого Брата голым мало кто видел. Наша литература про деланье денег – сплошной домысел фантазия, сочиненная девственником порнографическая повесть, часто больше распаляющая читателя, чем честный дневник опытного ходока. Но разница ощутима. В романе Доренко самый сильный эпизод не тот, где персонаж по имени Игорь Сечин разносит из пистолета голову персонажу по имени Владимир Путин, а тот, где описано фактическое, архитектурное устройство кремлевских приемных, лифтов, коридоров: сразу видно, что автор бывал, – и проникаешься уважением.

Писателей, имеющих собственный опыт бизнеса, знающих его не понаслышке, а потому знающих реальную политику в диапазоне от муниципальной до кремлевской, у нас всего два – Александр Терехов и, вот, Юлий Дубов.

Тем, кто удивленно вскидывает бровь на имя Терехова, за которым закрепилась слава монаха, перебивавшегося с хлеба на воду, пока не завершил труд жизни, роман «Каменный мост» (будь моя воля, я за него один дал бы Нобелевку, – это я без иронии), поясню. В реальности Терехов никакой не отшельник, а удачливый бизнесмен, владелец не такой уж и малой коммерческой недвижимости, которую он округляет так же толково, как в свое время округлял поместья певец шепота, робкого дыханья, трелей соловья Афанасий Фет: одно другому не мешает. И если последний тереховский роман, «Немцы», тоже съехал в памфлет, – то это памфлет, основанный на личном, кошельком и шкурой, знакомстве с управами-префектурами лужковской Москвы.

Так вот, Дубов историю становления капиталов в современной России и их последующего разгрома знает тоже не понаслышке. И второстепенный герой «Большой пайки» кагэбэшник Федор Федорович, становящийся главным героем и президентом страны в «Меньшем зле», создавался не по информации с телеэкрана или газет, а по информации из своего, внутреннего круга.

Вообще, главная сюжетная линия «Меньшего зла», состоящая в том, что Федора Федоровича ведут в президенты «вслепую» те, кто и устраивает на самом деле в Москве теракты, а сам он ни сном ни духом, – она один в один совпадает с предсмертными интервью Бориса Березовского.

И вот это заставляет читать четырехтомник Дубова с куда большим вниманием, чем просто собрание текстов, претерпевающих писательскую эволюцию.

Эта эволюция незатейлива, кстати. От обильного жизненного материала в период гимназического освоения формы (сегодня «Большую пайку» перечитывать скучновато – описания, описания, описания эпохи времен дефицита и цензуры) – к уверенному владению формой при исчерпанности жизненного материала.

Исчерпанность – проклятие всех, кто умеет писать только о том, что знает: посмотрите хоть на Лимонова, ставшего наискучнейшим после выдоха остатков героической биографии в «Молодом негодяе».

Только Лимонов, выдохнув жизнь, зачем-то продолжил писать – может, чтобы просто зарабатывать на жизнь, а чем еще ему зарабатывать? А Дубов, выдохнув знания о большом историческом времени, создал от нечего сделать бонбоньерку «Историофикации» и писать перестал – может быть, потому, что ему есть на что жить.

Что у нас остается в сухом остатке, кроме четырех томов, вышедших, совсем забыл сказать, как литературное приложение к «Огоньку»?

Литературные упражнения талантливого человека, не считавшего писательство делом жизни – однако вполне способного ухватить и литературный стиль, и время, и не дать фактам пропасть в кухонной болтовне или в сусеках памяти, заблокированных страхом перед Большим Братом (или перед потерей благополучия, что, в общем, одно и то же).

Моя главная претензия к Березовскому – не то, что он что-то где-то пограбил (в России любое более или менее крупное зарабатывание денег есть грабительство, и меня грабили многие, а Березовский обошелся гуманно, ограничившись превращением в мусор акций AVVA, автомобильного альянса, этой мертворожденного ребенка «ЛогоВАЗа»). Моя претензия в том, что Березовский покончил с собой, но так и не оставил, судя по всему, дневников, записок, мемуаров.