Этюды о Галилее - Александр Владимирович Койре

Симпличио: Я много раз присматривался к вашему способу рассуждать, который внушил мне мысль, что вы склоняетесь к мнению Платона, будто nostrum scieri sit quoddam reminisci; прошу вас поэтому, разрешите это мое сомнение, изложив вашу точку зрения.

Сальвиати: То, что я думаю о мнении Платона, я могу подтвердить и словами, и фактами. При рассуждениях, имевших место до сих пор, я не раз прибегал к объяснению при помощи фактов; буду придерживаться того же способа и в данном частном случае, который затем может служить вам примером для лучшего уяснения моего понимания приобретения знания…

Труд, который мы держим в руках, посвящен приведенному ранее выводу законов механики. Как видно, Галилей полагает, что сделал куда больше, чем просто провозгласил себя сторонником платоновской эпистемологии. Применяя свой метод и раскрывая истинные законы физики, обнаруживая их с помощью Сагредо и Сальвиати, т. е. с помощью читателя, он полагает, что на деле доказал правоту Платона. «Диалог» и «Беседы и математические доказательства» представляют историю некоего духовного опыта, весьма убедительного, поскольку он завершается признанием Симпличио своей неправоты: он признает необходимость изучения математики и сожалеет, что ранее ею пренебрегал723. «Диалог» и «Беседы и математические рассуждения» предлагают нам историю открытия или, точнее, переоткрытия языка, на котором говорит природа, и показывают нам, каким образом ей следует задавать вопросы: предлагать теории, в которых формулировка «постулатов» и вывод их следствий предшествуют наблюдениям724. Таким должно быть фактическое доказательство – экспериментальное доказательство платонизма.

Исходя из этого, можно понять глубинный смысл данного фрагмента из Кавальери725:

Однако в том, что касается изучения математических наук, которое знаменитые школы Пифагорейцев и Платоников считали совершенно необходимым для понимания природы вещей, я надеюсь, что вскоре, с опубликованием нового учения о движении, обещанного великолепным Испытателем Природы (я имею в виду синьора Галилея) в его «Диалогах», [роль математики] будет окончательно выявлена.

В сущности, препятствие было двойным: платоновский математизм споткнулся сначала о качество, а потом о движение. Попытке математически описать природу Аристотель противопоставлял невозможность математического описания качеств, а также невозможность вывести движение726: в числе нет движения, математические сущности неподвижны. Как они могли бы быть подвижными, если они вечны и вневременны?727 И последователи Аристотеля во времена Галилея могли прибавить, что величайший из платоников, сам божественный Архимед, сумел основать только статику, математическое описание покоя – но не движения. Однако, как известно, ignoto motu ignoratur natura. Потому платоновская математическая физика оставалась pium desiderium, которое никто даже не помышлял воплотить.

Бесспорно. Но вот – мы можем оценить амбициозность Галилея-платоника!728 —

[М]ы создаем совершенно новую науку о предмете чрезвычайно старом. В природе нет ничего древнее движения, о нем философы написали томов немало и немалых. Однако я излагаю многие присущие ему и достойные изучения свойства, которые до сих пор не были замечены либо не были доказаны. Некоторые более простые положения нередко приводятся авторами; так, например, говорят, что естественное движение падающего тяжелого тела непрерывно ускоряется. Однако в каком отношении происходит ускорение, до сих пор не было указано; насколько знаю, никто еще не доказал, что пространства, проходимые падающим телом в одинаковые промежутки времени, относятся между собою как последовательные нечетные числа.

Движение подчиняется математическому закону. Время и расстояние связывает численный закон. Открытие Галилея превращает поражение платонизма в его победу. Наука Галилея знаменует реванш Платона.

Этот реванш, безусловно, был незавершенным и неполным, ведь, как не раз было сказано, окончательную победу платонизма и свержение аристотелизма с занимаемых им долгое время позиций закрепил не Галилей, а Декарт729.

Декарт, впрочем, вероятно, не согласился бы с нашим видением и отказался бы называть себя последователем Платона730. В чем, однако, он вовсе не был бы неправ. И тем не менее разве не является картезианское представление о врожденных идеях не чем иным, как дальним родственником платоновского припоминания? Разве картезианская протяженность не отсылает нас к χώρα Платона?731Разве их представления о науке не совпадают? И в знаменитейшем фрагменте «Рассуждений о методе», в котором Декарт отвергает схоластическое понимание математики как науки, которая служит лишь механическим искусствам732, разве не присоединяется он тем самым к платонической традиции, которая благодаря Клавиусу733сохранилась до его дней? И наконец, провозглашая главенство математики в естествознании и, более того, возможность сведения последнего к первой734, разве он не становится сразу же в ряды платоников?

Но, с другой стороны, как же этот новый платонизм далек от древнего! Ведь, в сущности, если благодаря Декарту отныне мы можем понимать пространство в мысленном акте, а не через «нечистое» [эмпирическое] познание и заменить, таким образом, миф наукой, если благодаря Галилею движение отныне оказывается подчиненным численному закону, то, с другой стороны, это пространство и это число утрачивают космологическое значение, которым они обладали у Платона.

Наука Галилея и Декарта победила. Однако никогда еще за победу не приходилось так дорого заплатить.

Приложение

Устранение тяжести