Театральное эхо - Владимир Лакшин

На нашей памяти «Плоды просвещения», по-моему, грандиозный спектакль в Художественном театре. Это просто фейерверк, пир культуры в каждом исполнителе, в целом в спектакле, и прочность, и долговечность этого дела безусловны.

Мой взгляд может показаться чрезмерно академическим. Но я скажу так, что великая заслуга за тем режиссером, который извлек забытую, малоуспешную и малоинтересную пьесу классика (а такие есть – или забытые несправедливо, или забытые отчасти справедливо) и вдруг очень хорошо почувствовал этого автора, понял, что за его образами могло стоять. И тонко, и остро чувствуя нерв современной жизни, делает из старой пьесы какое-то чудо.

Такое чудо, например, сделал Никита Михалков, когда поставил в кино «Неоконченную пьесу для механического пианино». Пропащая пьеса «Платонов» – самая, может быть, большая чеховская неудача, ничего из этого, кажется, нельзя было совершить, а Михалков ее взял и сделал значительный образец киноискусства. Причем это у него – Чехов, и это – открытие Чехова.

Вообще совершенно напрасный взгляд, что у классика всё, каждая строка великолепны, и чем на более почетном месте по нашей иерархии висит портрет в школьной аудитории, тем автор художественнее, глубже во всех своих произведениях, а вот второстепенные, третьестепенные писатели, драматурги – они всегда и во всем второстепенные, третьестепенные. Еще Толстой замечал, что это миф человеческого сознания. У любого, самого прославленного классика много слабых вещей, но мы любим его индивидуальность, знаем его взлеты, его вершины, падения, поэтому все нам кажется совершенным. А у средних писателей или у малых и незамеченных иногда бывает одна вещь, две вещи, но замечательные и гораздо лучше среднего произведения этого классика. Но по созданным мифам нашего же сознания, поскольку все-таки табель о рангах невольно чтим, мы этого не замечаем. Поэтому, скажем, «Холопы» поставить – хорошо, это находка. Какой Гнедич классик? Он вовсе не классик. Абсолютно средний драматург, и таких много было. Но почти у каждого есть свои вещи такого рода – эффектные, достаточно яркие. Надо поискать, не пожалеть труда, перечитать так называемых второстепенных драматургов и почти наверняка найдешь что-то, что стрельнет и в современную жизнь, будет зрителем воспринято как живое.

Ну а как с вершинами? С «Гамлетом», «Чайкой», «Вишневым садом»? «Горячим сердцем», «Мудрецом»? Ну можно, конечно, поставить и эти пьесы на тысячу ладов. Но, на мой взгляд, это будет заслуга второго рода, если вообще заслуга. Здесь, как мне кажется, больше обязательств у режиссера перед автором, обязательств понять автора, поскольку сама материя искусства здесь – материя высшего класса. Это вы шьете сюртук не из случайного сукна, которое где-то завалялось, а из самого первосортного материала – и его изгадить стыдно. Его надо сделать так, как требует материал.

У китайцев есть понятие «шу», которое означает уважение. Не к какому-то конкретному лицу и не к кому-то, а чувство внутреннего уважения, уважения к культуре, уважение к тому, что создано, уважение к объективно существующей духовной реальности. И вот это «шу» иногда у нас исчезает. Почему? Дело мне представляется таким образом…

У Канта было разумное суждение, что единственное не нравственное дело – это делать другого человека средством для достижения своих целей.

Если перевести это на искусство, то единственное не очень почтенное и надежное, так я сказал бы, предприятие – делать большое, объективно существующее духовное содержание средством для достижения своих целей, даже если эти цели интересные и достойные внимания.

Думаю, безусловная победа, долговременная и являющаяся действительно достижением культуры, лежит вот на каком пересечении. Это духовное содержание, которое аккумулировано в классике, в лучших произведениях классики, но понятое современным человеком, острым взглядом человека, который чувствует себя своим в этом мире, который нас так крутит. Перестройка есть, должно быть, движение духа общечеловеческого, сознание общего, что-то уже достигнутое человечеством.

И поэтому, рискуя показаться консервативным, скажу так: классику можно ставить на любой фасон. И если режиссер выходит в этом победителем, в особенности в вещи не вершинной, за которой нет глубокого, признанного содержания, – это прекрасно. Но высшая заслуга и высшее достижение – когда режиссер понял великого писателя прошлого и его сочинение, но понял как современный художник, и в каждой сцене и каждом повороте спектакля действительно современен.

Вы скажете мне, что это какой-то несбыточный идеал. Это трудно, но надо к нему стремиться, чтобы не сбиться с пути.

Душа живая

1

Я не знал Александра Вампилова, разве что встречал его мельком в редакционных коридорах «Нового мира», куда он приносил показывать рукопись «Утиной охоты». И теперь внимательно вглядываюсь в его фотографию – почти мальчишеское, простое, скуластое лицо, копна густых волос, рот чуть приоткрыт в улыбке, рубашка простенькая, без галстука. А это писатель из лучших драматических писателей нашего времени, трагически-случайно погибший накануне того дня, когда ему должно было исполниться 35 лет.

Русский гений издавна венчаетТех, которые мало живут…

Отчего-то и до сих пор часто сбывается эта примета, подхваченная Некрасовым из народного присловья. А может, просто так кажется, потому что истинные таланты редки и ранний их уход поражает как отвратительная несправедливость судьбы.

Когда умирает настоящий писатель, даже если он умирает молодым, наследие его вдруг приобретает вид особой законченности. Становится очевидным, что автор был одержим одной мыслью, которую хотел прояснить до конца себе и всем; всю жизнь будто рассказывал одну сагу, лишь разбитую на отдельные сказания, со смешным и печальным вперемешку, но «всё об одном».

Первая большая пьеса Александра Вампилова «Прощание в июне» начинает тему, которая в самом общем виде может быть обозначена так: поборет ли живая душа рутину жизни? И последняя пьеса, «Прошлым летом в Чулимске», в сущности, о том же. А между этими двумя вехами в разнообразных поворотах и ракурсах все тот же вопрос об энергии души, силе сопротивляемости злу и людской пошлости: это и в «Старшем сыне», и в «Провинциальных анекдотах», и – в своей трагической кульминации – в «Утиной охоте». Вот почему сценическое наследство Вампилова – это не пять-шесть собранных под одной обложкой пьес. Это театр Вампилова, свидетельство владевшей им, как художником, неотступной думы, воплотившейся в пестрых театральных лицах.