Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Патриарх прогулялся по приемной, остановился у кадки с олеандром, понюхал его алые цветки и открыл посох. Письмо Мефодия уняло нетерпение. Мир бурлил, люди воевали за веру и против нее. Вот папа отлучил Фотия от церкви, предал анафеме, но разве он этим повредил ему? Нет. Ни добраться до него не может, ни призвать на свой суд — все равно что кидать камнями в солнце. Теперь папа обрушит весь гнев на византийскую миссию в Моравии. Именно об этом пишет и Мефодий. Константин прибавил всего несколько слов уважения, обо всем остальном сообщал старший брат. Он слыл человеком практического склада мышления, умел нащупывать нити взаимоотношений меж людьми, предвидеть ходы большой политики. Ростислав воевал с немцами и просил о помощи. Впрочем, письмо задержалось в пути — вероятно, гонцу пришлось колесить. В Константинополе уже знали о войне моравского князя. Знали, что он проиграл ее, несмотря на то, что храбро защищался в крепости Девин. В помощи уже не было надобности. Фотию известно было даже, что Ростислав признал верховенство Людовика Немецкого. Того единственного, чего патриарх не знал, не было и в письме: какова будет судьба миссии и братьев? В сущности, он не столько волновался за судьбу братьев, сколько за судьбу своих планов. Боялся, что папа восторжествует с помощью немецких священников и растопчет мечту Фотия о победе в Моравии. Не хватало еще бунта в Болгарии... Все, что патриарх завоевал с таким трудом, теперь рушилось, рушилось повсюду. Фотий был упорным человеком, редко впадал в отчаяние, но на эти известия нельзя было махнуть рукой и забыть о них. Гибли плоды его труда. Пожалуй, в Моравии дела не столь страшны, на этой кровавой меже победы чередовались с поражениями, но если выпустить из рук Болгарию — надо оставить патриарший престол, ибо вся его борьба теряет смысл.
Шаги Ирины прервали его думы. Она была весьма смущенной и, поцеловав руку патриарха и получив благословение, попросила извинить Варду: его задерживают какие-то неожиданные неприятности. Она не сказала, какие именно, но, судя по долгому отсутствию кесаря, неприятности были немалые.
Ирина пригласила гостя сесть в широкое кресло и, опустив ресницы, села напротив. Впервые сидя наедине с нею, Фотий мысленно сравнивал ее с Анастаси. В Ирине не было ничего детского — женщина рвалась из-под златотканых одежд; шея, белая и мягкая, излучала порочную чувственность, Ирина была словно пропитана ею — вся, от высокой прически до скрытой платьем, но явственно очерченной ноги. В присутствии Ирины Фотий забыл о своих высоких заботах. Без сомнения, древние эллины недаром обессмертили в скульптуре формы женского тела, недаром воплотили их в образах божественных Венер. Тогда почему он должен лишаться того, что дается человеку самим господом и отнимается на склоне лет? Ведь он не вечен. Если бы бог считал плотские желания ненужными, не стал бы он вселять их в душу человека, которого сотворил. Правда, тут вмешался и дьявол, открыв глаза Адама для познания, но разве тот, кто целыми днями без дела прогуливается по райскому саду, не увидит сам запретного плода?
В присутствии Ирины Фотий, забыв про свой сан, вернулся в те годы, когда насмехался над церковными догмами, когда с уважением и удивлением углублялся в мир древних философов. Длинные опущенные ресницы Ирины скрывали ее глаза, но патриарх чувствовал, что она каждой клеточкой своего тала ощущает его желание. Это открытие смутило его, он заерзал в кресле.
— Если светлейший кесарь не имеет возможности принять меня, я мог бы прийти в другой раз, — сказал он и котел было встать.
Ирина только подняла ресницы и взглядом заставила его замолчать. В ее глазах были усталость и безграничная печаль. Будто не расслышав вопроса, она вздохнула и неуверенно спросила:
— А… как там ваши светила, владыка?
— Кто?
— Братья... Кого вы послали завладеть Моравией.
— Воюют, светлейшая.
— Воюют, — повторила Ирина, и в голосе ее послышалась такая тоска, что патриарху стало неудобно смотреть на нее.
Трудно понять душу этой женщины. Когда-то она говорила о братьях со злобой, а теперь будто сожалела, что они воюют и что их жизнь, как и на всякой войне, подвергается опасности.
Пока он соображал, как продолжить разговор, дверь открылась, и вошел Варда. Ирина воспользовалась его приходом и ушла, вновь поцеловав патриарху руку, и Фотий содрогнулся от жара этих губ, которые только что так печально промолвили «воюют».
Варда извинился, мол, заставил патриарха святой церкви ждать, сказал, что причины были весьма важны. Фотий понял: кесарь тоже знает о бунте в Болгарин, и это всерьез обеспокоило его. Надежда, что неизвестный священник от страха сгустил в своем сообщении краски, умерла. Фотий вновь присел в кресло и растерянно опустил руки на колени. Варда был угрюм, неспокоен, даже сердит. Он сердился и на Бориса, и на божьих служителей, неспособных вести борьбу за души язычников. Слетелись туда, как мухи на мед, и довели дело до бунта. Если болгарский князь не сумеет справиться с бунтарями, придется опять снимать византийские войска с сарацинской границы. Тридцатилетний договор е Болгарией успокоил Константинополь, и всю армию отправили воевать против арабов. В близлежащих крепостях остались лишь незначительные части, годившиеся разве только для обороны. Заварил Василий кашу — пусть теперь сам ее и расхлебывает. Василеве позвал Варду, чтоб сообщить ему новости, и кесарь очень удивился: гонец не ему первому доложил известия, а непосредственно императору. Значит, Василий хочет отстранить кесаря и от этих дел. Настойчивость, с которой бывший конюх копал ему яму, серьезно пугала Варду. Во-первых, он отнял у него командование императорской гвардией; во-вторых, помешал связаться с войсками, когда они находились близ Константинополя; в-третьих, отнял право первым получать секретные сведения и командовать соглядатаями и гонцами. В-четвертых, один бог ведает, что ему еще придет в голову, чтобы очернить Варду и, может быть, лишить его жизни. Варда посмотрел на патриарха, глубоко вздохнул и несколько фальшиво и напыщенно сказал:
— Ну, святой владыка, пора нам действовать!
9
Ростислав возвращался от крепости Девин во главе войска, растревоженный поражением, недовольный собой. Он унизился перед Людовиком Немецким: должен был поцеловать меч и крест и поклясться ему в верности. Властелин Великой Моравии никогда еще не был так опозорен. Нет, не надо было заключать союз с немецкими маркграфами. Ведь в прошлом году Карломан ничем не помог ему. В сущности, и Ростислав не оказал ему помощи, оставив воевать с отцом один на один. Король тогда сокрушил сына, взял в плен и посадил под домашний арест. Но это их домашняя распря, и напрасно Ростислав впутался в нее. В те дни Людовик Немецкий не посмел напасть на него. Напали только болгары; однако теперь дело приняло иной оборот. Видно, Людовик основательно подготовил свой поход. Король вторгся в земли Ростислава с многочисленным конным и пешим войском, и он, Ростислав, не выдержал. Хорошо хоть, что заперся в неприступной крепости Девин, иначе вряд ли остался бы в живых...
Властелин Моравии дернул поводья, обернулся и оглядел запыленную колонну уцелевших воинов. Она ползла по дороге, не соблюдая порядка, без песен, в мрачном, как и он сам, молчании. Все ранее завоеванное надо будет исподтишка добывать снова Выгнанные немецкие священники вернутся, а там, смотришь, пошлют к нему во дворец какого-нибудь «советника», чтоб и в собственном доме не было спокойствия. Неизвестно, удастся ли ему теперь добиться самостоятельной церкви. Труд братьев пойдет прахом, если Ростислав откажет им в покровительстве. Немалую работу совершили они в его землях, несмотря на то, что никто из них не имел епископского сана. Напрасно стал он с недоверием относиться к их делу. Ведь живое слово братьев помогало сплочению народа и тем более будет нужно теперь. Раз немцы сразу заговорили против них, значит, они — кость в горле зальцбургского архиепископа. Нет, не бывать тому, чтобы он, властелин Моравии, бросил их в эти тяжелые времена. Лишь бы хватило сил отстаивать и ныне, в положении немецкого вассала, народные интересы. Ростислав покачивался в седле, и взгляд его невольно останавливался то на лесистых холмах вдоль дороги, то на крышах домов, рассыпанных по долинам. Мир продолжал жить. Жили птицы, звери, все, что населяло землю, не обращая внимания на княжеское поражение ч княжеские тревоги. И чем глубже задумывался Ростислав, тем яснее понимал, что страхи и тревоги преходящи, как сам человек. Разве до него мало людей прошло той же дорогой, по той же земле, и ветер разметал их мысли, а дожди промыли их кости до перламутровой белизны. Коротка жизнь человека. Словно в подтверждение раздумий из близкого оврага поднялся ворон. Князь усталым взглядом проследил за жирной черной птицей. Сев на ветку, она окровавленным клювом принялась чистить перья. Наверное, в овраге лежала падаль или убитый человек — все равно что: жертва стала кормом ворона, жизнь которого, как говорят старые люди, продолжается целых пять человеческих жизней. Где же справедливость? Ростислав остановил коня, поднял тяжелый лук и прицелился в птицу. Почуяв неладное, ворон взмахнул крыльями и улетел, зловеще и сипло каркая. Князь опустил лук и пришпорил коня. За ним взвилось облако белой пыли и скрыло от него войско.