Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса - Jamique

Он-то был ребёнком нижних ярусов. Коренным жителем Корусканта. Отловили стандартно: в мусорной яме во время зачисток. На протяжении первых лет Империи реорганизованные силы правопорядка были заняты методичным освобождением дна столицы от преступного элемента. Зачистка шла чётко, распланировано, методично. Закончена была, в сущности, только через десять лет. Но закончена не формально и не показушно. Всерьёз. Весь преступный элемент, который смог убежать до отлова, переместился на периферию галактики. Центр Империи неожиданно стал одной из самых безопасных планет. Неожиданно, потому что такое вот уже тысячу лет никому даже не снилось.

А его отловили на третий год. То, что он одарённый, понять было просто. Штурмовиков он двинул. Но это были не просто люди — клоны. Спокойные и неистеричные. У них начисто отсутствовала аллергия на одарённых. Мальчишку аккуратно взяли за рога и доставили во дворец. Тийен это запомнил, и до сих пор вспоминал с усмешкой. В Империал-сити было утро, в не слишком большую, но для него тогда слишком просторную комнату вошёл старик в утреннем аккуратном халате. Остановился. Посмотрел на него. В ответ он увидел сверкающий взгляд зверёныша. Неожиданно легко рассмеялся.

— Можете идти, — сказал штурмовикам. — Это не джедаёнок.

Едва штурмовики вышли, старик взял его за плечо и получил попытку двинуть его в бок рогатой головой. Попытка не удалась. Старик оказался на удивление лёгким в движениях. И очень сильным.

— Ну-ну, мы эти приёмы знаем, — сказал он и железной рукой увёл его в ванную. И отбил ещё одну попытку: двинуть, как и штурмовиков, мозгами. С тем же железным спокойствием. Кажется, ещё ничему мальчишка так не сопротивлялся, как резервуару воды. Он отчаянно и ожесточённо брыкался и вопил. Любые пытки казались игрушками перед чем-то неведомым, прозрачным и чуждым. Старик сам оказался в воде и мыле, пока его вымыл.

Потом коротко рассмеялся.

— Ну, — спросил он, садясь на пластиковый стул в ванной. — Я тебя совсем убил или всё-таки рога остались?

Он подумал. Ничего, кроме странного ощущения, будто с него смыли кожу, у него не было. Ощущение непривычное, но не болезненное. При этом он не знал, куда девать руки и ноги и что делать со ставшей слишком тонкой кожей.

Старик вытащил его из ванной, вытер, одел во что-то столь же слишком лёгкое и со странным запахом. Похожим на запах той пены, которой его мыли. А потом накормил.

Когда забрачёныш откинулся в кресле с животом, напоминающим барабан, старик потёр подбородок и вымолвил:

— Мда… Учить тебя надо. Дитя подвалов.

Он выглядел очень довольным.

— Я ничего не буду делать, — заявил Тийен.

— А это мы посмотрим, — благожелательно улыбнулся старик.

Железную руку, волю и Силу этого старика он ещё не раз имел возможность испытать и проверить. А тогда перед ним просто тихо всплыла и закружилась модель корабля. Виктории.

— Подарок ученика, — сказал тот. — Ты его ещё увидишь.

Потом император шутил, что он использует лорда Вейдера для впечатления тех, кого не впечатлил сам. В этой шутке было очень много от правды. Лорд Вейдер впечатлял всех и сразу. Маленькие ситхята от него буквально тащились. Что и доказывало их извращённый вкус и ситховскую натуру. Когда лорд Вейдер доезжал до школы, его неизбежно окружала куча ребятни. Он приносил с собой запах кораблей, боёв и звёзд. И особой, одному ему присущей ауры Силы.

Тийен помнил, как обалдел он сам, когда увидел его впервые. Как будто что-то в грудь вошло. Толкнуло в сердце. И всё. Тёмный воин стоял перед ним. А забрачёныш до неистового спазма знал: хочет быть таким же.

— Упадёшь в лаву — станешь, — мерный глубокий голос с глубоко скрытым смешком. — Я вижу, учитель, вы нашли ещё одного.

— И где. В нашей старой навозной куче.

— В нашей старой навозной куче, повелитель, можно найти всё. И этого всего хватит до конца жизни. Не из Храма?

— Даже близко не был.

— Я — Вейдер, — сказал воин, обращаясь к нему. Неожиданно протянул руку в перчатке.

Тийен помялся, а потом с видом независимого превосходства важно подал свою.

— Тий.

— Тийен, — сказал император. — Бодучий, драчливый и обжорливый… Очень сильный.

— Я слышу.

Только когда прошли годы, в ночь их формального выпуска, на подоконнике спиной к окну, обрывающемуся в пустоту и огни ночи, до него дошла о той встрече одна простая вещь.

— А ведь вам тогда было двадцать шесть, мастер.

— И что?

Лорд Вейдер стоял перед их счетверённой группой. Они ушли от бушевавших в одном из залов молодых ситхов. Им отдали на вечер и ночь целый сектор дворца. А они ушли. Забрались в одном из коридоров на подоконник. Он, Рик, Рина, Мара. А потом туда пришёл мастер. Неторопливо, как бы размышляюще.

— Вы тут? — остановился перед ними с риторическим вопросом. — Остальные устроили под музыку лазерное шоу с элементами акробатики. А четверо самых сильных учеников…

— Синдром отличника, — хмыкнул Тийен. — И потом, мы не самые сильные.

— Вы четверо. Совокупность.

Они переглянулись.

— Наверно, да.

Это он сказал. Они с Марой были в их четвёрке наибольшими говорунами. Рик и Рина — молчунами. Тихий Рик, тихая Рина. Самые опасные из них четверых. Опасные именно потому, что и не подумаешь.

А не-человеком изо всей их компании был только он. И для остальных старшим братом. По жизни. По реалу. Потому что изнутри они знали друг друга иначе. Физически слабая Рина могла в Силе расцветать чёрным смертельным цветком. А Рик — прожечь остриём резкого ослепительного света. Узким лезвием. Мара была пульсаром от холодного синего до жгущего алого. То холод, то неистовый жар. Он сам… просто тьмою. Без конца и без края. Очень редкий дар.

Он умел поглощать свет. Любой свет. И любую силу. В него уходило и переставало быть.

Это умел перебарывать только император. С его воистину смертельной способностью вспарывать любое поле, любое полотно Силы. Тийена корчило на таких тренировках. Как будто взмахом бритвы по коже. И одни лоскутья. Потом он научился. Не держать блок: император объяснил, что любой блок перед этим бесмыссленен — но создавать и удерживать такую консистенцию своей внутренней сути, в которой бритва воли императора или увязала или шла как через туман. Больно было всё равно. И получалось через раз на третий. Но дело того стоило. И не только в боевом плане. Его тьма научилась объединять в себе разноцветье других.

— Мир жесток, потому что безразличен. Это аксиома. Живые существа эгоисты, потому что такими рождаются на свет. Большинство к вам враждебно. Есть те, кто сознают себя врагами. И это честно. Постарайтесь не потерять эту честность в себе. Она мешает жить. Но она сохраняет сущность. Бросить соплеменника умирать ради спасения своей жизни — тяжкий, но честный выбор. Бросить соплеменника умирать ради своей выгоды и силы — подлость. Предательство выгодная вещь. И ощущение силы тоже неплохо. Самое простое: никому не доверять. Это кажется самым правильным. И самым лёгким. Образовать круг сильных и не размыкать его ни ради себя, ни ради своей жизни, ни ради своего могущества, и при этом остаться собою — невыносимо трудно. Когда ты один, тебе нужна сила только на одного. Когда ты берёшь ответственность за другого, тебе нужна сила в два раза больше. Когда ты входишь в круг, тебе нужны силы для всего круга. Для каждого, кто стоит в нём. Для себя, чтобы не разомкнуть цепь. И ещё для того, чтобы и в цепи быть свободным. Это невыносимо трудно. Поэтому я и не хочу, чтобы вас было много. Много — это толпа. А вы видите лица и чувствуете руки друг друга. Выберете круг — выберет каждый. Глаза в глаза. Захотите остаться свободными, тоже скажете кому-то. Оставите умирать ради своей силы, каждый узнает о вашем выборе. И тогда это будет действительно выбор. Сильного. В толпе невероятно легко бросить, предать, солгать. Толпа не заметит. И в ней это не сила и не выбор. Это трусость и слабость. Подлая слабость, которая называет себя силой. Если сможете бросить того, кого знаете перед лицом тех, кого знаете, возьмёте на себя ответственность. Последствия вашего выбора. Я хочу, чтобы вы отвечали перед собой за свои поступки. И не называли их другими именами. Если есть сила на подлость, назовите её так. Если есть сила на то, чтобы признать себя слабым, признайте. Только никогда не лгите себе. Пусть всё, что вы сделаете, останется с вами. Пусть это станет вашей правдой.

Это не было напутствующим словом императора на выпуске их группы. Это он сказал однажды, между слов одной из лекций. Между разбором ситуаций, значений, смыслов. Говорить важные вещи раз в жизни — значит говорить ложь. То, что важно, впаяно в кровь и в волю. И разлито в действиях и словах.

Это не было кодексом. Только информацией к размышлению. Только презрением к тому, что император считал достойным презрения.