Еврейское остроумие - Зальция Ландман

— Куда это ты собираешься?

— На "Свадьбу Фигаро".

— В такую плохую погоду? Пошли телеграмму, и дело с концом.

— Фрау фон Поллак, а что вы делаете в derby-day (дерби-дей, день скачек)?

— Во-первых, эта штука, биде, среднего рода, то есть не "der", a "das", а во-вторых — какое ваше собачье дело, что я на нем делаю?

Фрау фон Поллак купила в Венеции подлинное полотно Тициана. Но Муссолини запретил вывозить из страны национальные культурные ценности. И ей пришла в голову блестящая мысль: поверх картины Тициана написать портрет Муссолини, а дома, в Вене, этот портрет смыть.

— Вы только подумайте, — жалуется она приятельнице, — этот болван-реставратор смыл вместе с портретом и подлинного Тициана!

— Какой страшный урон!

— Ну, к счастью, не такой уж страшный — из-под Тициана появился на свет портрет нашего покойного императора Франца-Иосифа…

В салоне фрау Поллак висит прекрасная гравюра. Один из гостей, большой знаток искусства, подсказал хозяйке дома, что в магазине художественных изделий на Грабене выставлена гравюра в пандан к этой. На следующий же день фрау фон Поллак едет в этот магазин и просит:

— Покажите, пожалуйста, этот ваш пандан!

— Пандан к чему, почтеннейшая баронесса? — спрашивает продавец.

— Простите, а какое вам до этого дело?

Фрау Поллак подводит гостей к недавно приобретенной картине, на которой изображена одиноко плавающая птица.

— Картина стоила нам десять тысяч шиллингов, — рассказывает она, — и называется она "Одинокая уточка" на идише, "Entlach allein" (путает с немецким "Endlich allein" — "наконец-то одна").

— Однако, фрау Поллак, — возражает одна из приятельниц, — это вовсе не уточка!

— Простите, вы совершенно правы, — покраснев, отвечает фрау Поллак. — Картина называется "Одинокий гусенок".

Межрелигиозное

У христиан из поколения в поколение передавалось поверье, будто евреи используют для приготовления мацы кровь христианских младенцев. В прежние времена погромы нередко начинались с того, что перед еврейской Пасхой тайком подбрасывали в какой-нибудь еврейский дом труп ребенка.

В венгерском городишке прошел слух, что найден убитый ребенок. Охваченные страхом евреи начинают готовиться к бегству. Тут появляется шамес и вне себя от радости вопит:

— Евреи! Хорошая новость! Убитый ребенок — еврейская девочка!

Протестантский священник говорит еврею:

— Хочу рассказать вам прелестную историю: одному еврею захотелось во что бы то ни стало попасть на Небо. Но святой Петр его не впустил. Тогда еврей спрятался за дверью. И, когда Петр отвернулся, еврей проскользнул внутрь… Итак, он оказался на Небе, и избавиться от него не было никакой возможности. Но Петру пришла в голову хитрая мысль: он велел бить за воротами рая в барабан, возвещающий о распродаже. Еврей быстро выбежал за ворота, и Петр запер их за ним.

Еврей:

— Но на этом история не кончается. Из-за присутствия еврея рай был осквернен, его нужно было заново освятить. По всему Небу стали искать священника — и ни одного не нашли!

В вагоне поезда сидят католический священник и раввин. Священник вдруг заявляет:

— Ночью, во сне, я заглянул в еврейский рай: кругом грязь, нечистоты и сплошной гвалт.

— Какое совпадение! — отвечает раввин. — Я тоже ночью во сне видел рай, только он был христианский. Прекрасный рай, все цветет и благоухает — но людей там совсем не видать!

Трое студентов подтрунивают над философом Мозесом Мендельсоном:

— Добрый день, отец Авраам!

— Добрый день, отец Исаак!

— Добрый день, отец Иаков!

— Я не тот, не другой и не третий, — отвечает им Мендельсон, — я Саул, который пошел искать отцовских ослов. И что же? Я их нашел!

В давние времена в Берлине был французский колониальный суд, где все протоколы заседаний следовало вести по-французски, даже если одна из сторон не знала этого языка. Одного еврея вынуждают подписать протокол, написанный по-французски. Он долго отказывается, но в конце концов берет перо и пишет целый текст ивритскими буквами. Судья возмущается:

— Вам же следовало только поставить свою подпись! А то, что вы тут начеркали, никто не сможет прочесть.

На это еврей отвечает:

— Я написал по-халдейски. Если не важно, что я подписываю то, чего не понимаю, то не важно, если я пишу то, чего не поймет судья.

— Рабби, — спрашивает иешиве-бохер (студент-талмудист), — одного я не могу понять: когда сыновья Иакова хотели отомстить жителям Сихема за поруганную честь их сестры Дины, то они сперва уговорили этих жителей принять иудейскую веру и, следовательно, подвергнуть себя обрезанию. А потом сами же напали на них, пока те еще не пришли в себя после операции… Почему они так поступили, рабби?

— Хамор (осел), ну чего тут непонятного? Если бы они напали на жителей Сихема, пока те еще были язычниками, то все окрестные жители пришли бы им на помощь. Но после обрезания те стали евреями, а когда убивают евреев, то до этого никому нет дела.

Среди множества титулов, которыми обладал австрийский кайзер, был и такой: король Иерусалимский. Однажды кайзер Франц-Иосиф, совершая инспекционную поездку, прибыл в населенный почти одними евреями городок Броды на русско-австрийской границе. На рыночной площади его встречала вся еврейская община города. Тогда Франц-Иосиф сказал своему адъютанту:

— Теперь я понял, что по праву ношу титул короля Иерусалимского!

Венгерский историк и настоятель собора Вильгельм Фракной, титулярный епископ Арбе, был крещеным евреем по имени Франкль. Рассказывают, что однажды во время поездки он остановился вместе со своим спутником, старым графом, в гостинице венгерского провинциального городка. Как принято в этой стране, хозяин гостиницы осведомился, не желают ли господа "дамского обслуживания".

— Нет-нет, — замотал головой Фракной, — видите ли, он не может, а мне не положено.

В гарнизонном городке новый бордель построили как раз напротив женского монастыря. Монахини зорко следят за теми, кто посещает это заведение. Однажды они увидели, что туда вошел протестантский священник.

— Чего еще можно ждать от еретика? Свинья этакая! — возмущаются монахини.

На следующий день туда же прокрадывается раввин.

— Они распяли нашего Христа! — строго говорит одна из монахинь. — И вообще все они нечестивцы, включая их духовного наставника.

На третий день в ту же дверь протискивается католический прелат.

— Наверняка одна из девушек лежит там на смертном одре, — благоговейно произносит одна из монахинь.

Шлойме Фейгеншток едет в поезде и ест селедку. Селедочные головы он откладывает в сторонку. Напротив него сидит поляк. Мало-помалу они разговорились, и поляк спрашивает:

— Почему это вы, евреи, такие умные?

— Это потому, что мы едим много рыбы, — отвечает Фейгеншток. — Особенно полезны для ума селедочные головы.

Поляк, поразмыслив, просит:

— Продай мне хоть часть твоих селедочных голов!

— Хорошо, — соглашается Фейгеншток, — но они стоят по злотому за штуку.

Поляк дает ему пять злотых, через силу проглатывает пять селедочных голов, долго сидит нахмурившись и наконец произносит:

— Ну и подлец же ты! За пять злотых я мог бы на следующей станции купить пять целых селедок.

— Совершенно верно, — подтверждает Шлойме. — Ты же сам видишь: селедочные головы уже начинают действовать!

Маленькому Морицу исполнилось десять лет. Мама у него женщина передовая и, прежде чем выбрать школу для своего отпрыска, хочет сначала проверить, есть ли у сына способности к какой-то определенной профессии. Школьный психолог выслушал ее и сказал

— Ваш случай простой, потому что типичный. Мы поставим на стол перед мальчиком три предмета: стакан вина, кошелек с деньгами и Тору (Пятикнижие) — и предложим выбрать что-то одно. В зависимости от его выбора мы узнаем, к чему у него есть склонность: к легкой жизни, к коммерции либо к религии.

Наступает день выбора. Мама и папа от волнения не находят себе места. Морицу объявляют, что он имеет право выбрать один предмет из трех. Мориц выслушивает молча, хватает стакан вина и выпивает его одним духом, затем сует кошелек в карман, Тору — под мышку и хочет удрать.

— Боже милостивый! — в ужасе восклицает мама. — Он станет католическим священником!

Это случилось еще в те времена, когда евреи должны были вести религиозные диспуты с католическим духовенством. Епископ Майнца потребовал, чтобы франкфуртские евреи прислали кого-нибудь на такой диспут. Все испугались — кроме маленького Морица. И он отправился в Майнц.