Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

— На что ему сопляки? — намекнул староста.

— Тем паче Ванькины?

— Вот мы и смекнули, что…

Шишкин поднял широкие ладони, перебив:

— Не знаю, что вы смекнули. Ваши холопские это дела, делайте что должно, а меня в них не мешайте. Я про это знать не знаю, слыхом не слыхал. И впредь не желаю.

— Это понятно, — кивнул староста с лёгкой улыбкой. Он выхватил главное, нужное: «делайте что должно». Большего ему не требовалось.

— Тут вот только эта крыса синодская… — заговорил Пантелей.

— Ничего не слыхал, — повторил Шишкин. — Всё тихо, спокойно, по моим распоряжениям никуда никто не отлучался, иное мне не ведомо.

— Так ли тебя, батюшка, прикажешь понимать, как ты намекать изволишь?

— Намекаю? Я прямо вам говорю. Я вас не видал. Речей ваших дурных не слыхал. О замыслах ваших разбойничьих ничего не ведал. На том и стоять буду. Убирайтесь. Чтоб духу не было.

— Благодарствуй, барин, — нагловато откланялись мужики.

Развязность их оставила в Шишкине смутный тревожный осадок. Подошёл к окну, отвёл, таясь, занавеску, выглянул — на крыльце мужики стояли молча. Точно что-то прикидывали. Обернулись на господский дом. Шишкин быстро отступил за штору.

Они уже ушли, а Шишкин всё стоял, тупо вперив взор в переплетение шёлковых нитей. Думал. Соображал. Сомневался. Просчитывал. Прямой путь. Окружной. Запасной. Самый крайний — спасаться… Дворянин, вот что самое неприятное. Тут если завертится история…

«Крак!» — щелчком разорвало тишину.

Шишкин дёрнулся всем телом. Сердце забилось до боли.

— А чтоб тебя! Холера! — сплюнул в сердцах, когда понял, что это было: сработала в углу мышеловка. Спица валялась рядом. Крышка захлопнулась.

Но никого в ловушке не было. Шишкин пнул её в сердцах. Мало. Прыгнул следом, костеря то ли лавочника, то ли работника, который смастерил ловушку:

— За что деньги взял? За это? Руки чтоб твои кривые отсохли! И хер вместо них вырос! Ирод проклятый!

И принялся остервенело топтать.

Ехать вести переговоры староста вызвался сам, положившись на свою осторожность. Все были согласны. В таком деле сила, спешка и борзота только погубить могут. Абы кто не справится.

Баба, конечно, сразу начала подвывать.

— Молчи, — окоротил. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Утром до рассвета уехал. Сам правил лошадью. Лишние глаза и уши ни к чему.

Спокойно ему не было.

Дорога шла лесом, и староста уж думал, что промахнулся поворотом, когда вдруг дорога пропала. Как и положено. Лошадь убавила ход. Староста чувствовал её волнение.

— Давай-давай, Гречик, — подбодрил мохнатого конька. Но тот брёл словно нехотя. Прижимал уши и вертел во все стороны головой.

«Почуял собак», — понял староста. Не стал давать Гречику ни кнута, ни вожжей. Из уважения к его чувствам: раз боится, так чего ж. Закинул вожжи, замотал. Пошёл сам вперёд. Лес был стройный и светлый. Староста весь обратился в слух и нюх. Собак обычно издали слышно. Но не этих. Этих не было ни видно, ни слышно — и псиной не пахло.

Звук курка заставил его встать как лист перед травой. Поднять руки.

Двор открылся, что та избушка: к лесу задом, к гостю передом. На крыльце стояла и глядела в прицел тоненькая черноглазая девочка в платке. «Дочка».

— Доброго дня хозяину и дому, — поприветствовал староста. Под дулом в спину обошёл избу.

Крепкий невысокий мужик с красной волосатой шеей был занят делом: рубил щенкам уши. Клал кутёнка на колоду. Тяпал крошечные лепестки тяжёлым ножом. Отпускал обратно к беспокоившейся суке — безухая мать тут же принималась вылизывать детёнышу голову.

При виде чужака собаки не залаяли. Только повернули головы. Смотрели. А он во все глаза разглядывал собак. Здоровенные, крепкие. Пушистые хвосты кольцами закинуты на спину. Умное строгое выражение на светло-бурых мордах было почти человечьим. Казалось, степенные опытные мужики глядели на него. Тёмные маски на мордах выдавали близкое родство с волками.

Армян, говорят, время от времени водил своих течных сук в лес — вязал с волками — освежать кровь.

«Чтоб лучше бить — надо знать. Самые опасные враги — те, кто свои», — поразился этой мысли староста.

— Ну? — Армян отпустил к матери последнего кутёнка, скрестил руки на груди.

Откуда он сам взялся в этих краях, от чего убежал сюда — бог весть. Может, и сказал бы — да спросить никто не осмеливался. Не от добра бежал, это уж точно.

Дочка армянина качнула дулом.

Староста кивнул. Медленно опустил руки. Вынул кошель: деньги, собранные всем миром, с каждой избы, с каждого двора. Некоторые давали больше.

Армян взял кошель, бросил в загон, не пересчитывая. Даже не глянул внутрь. Сумка тяжело упала, звякнув. Гампры-волкодавы даже не шелохнулись. Всё такие же строгие, всё такие же степенные. Казалось, отпустят гостя, станут вместе с Армяном держать совет. Староста боялся поворачиваться к ним спиной, стоял боком, не выпуская из глаз:

— Завтра могёшь?

— Завтра так завтра, — ответил Армян.

«Затем мы с ней кинулись бы друг другу в объятия, обливаясь сентиментальными слезами, — с издёвкой думала Мари, глядя на склонённый Оленькин пробор. — Какая жалость, что так не бывает».

— Maman того же мнения, — постаралась она не выдать голосом