Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

хорошо! Деревня была большой и опрятной. От изб веяло зажиточностью и достоинством, которые так бросались Норову в глаза во время поездок за границу, особенно в Германии. Бедных и расхристанных было всего ничего: не стоит село без праведника — и без пьяницы.

«Вот она, теория аболиционистов в действии. Освобождённый раб обретает самоуважение, а внутреннее достоинство личности находит внешнее выражение в материальном благосостоянии». Норов не мог не признать, что увиденное ему понравилось. Но и странно встревожило. Вот загадка: значит, просвещённость и освобождение крестьян в Бурмине уживались с тёмными наклонностями мучителя и садиста? Но как? Что ж, он разберётся.

Норов ткнул кучера тростью:

— Останови здесь.

Норов умышленно выбрал такое время, когда мужики и бабы — в поле. А дома лишь старики и дети. Таких легче запутать и обдурить.

Норов невольно замедлил шаг, разглядывая резьбу наличников: фигурки волков с открытой пастью.

— Надо ль чего? — раздался голос.

Старуха, как он и рассчитывал. Норов не стал приподнимать шляпу. Эта всю жизнь прожила крепостной, рабой — начни с ней вдруг обращаться как с госпожой, перепугается и растеряется.

— Где хозяин?

Старуха смотрела настороженно.

— Дело к нему какое?

«Вот ведьма». Чувство, что поездка сюда будет нелёгкой, переросло в уверенность.

— Дело.

— Какое дело? — спросил хрипловатый голос над головой.

Норов поднял лицо. Старик глядел враждебно.

— Барина вашего не застал, — начал издалека Норов.

Старик и старуха, несомненно, видели, что сам он из господ, в чинах. Но решили играть в молчанку.

— Не так-то просто его застать дома. Я так понимаю, он дома нечасто бывает?

— Известно, как.

— Что же за дела у него такие?

— Об том лучше у барина самого спросить.

«Черти», — выругался Норов, хлопнув дверцей.

— Кати в барский дом, — приказал кучеру.

Ещё с аллеи Норов отметил, что особняк хоть и большой, но обветшалый. В тёмных окнах не видно было штор — очевидно, большая часть комнат стояла запертой и не топилась. Эти слепые окна придавали дому что-то зловещее. «Госпоже Радклиф бы понравилось», — скептически подумал Норов, сходя на разбитые каменные ступени, в трещинах которых пробивались трава и зубчатые листья одуванчиков. Внезапно Норову стало не по себе.

Он быстро дёрнул за звонок.

Послушал. Но колокольчика внутри не услышал. Поднял руку в перчатке и постучал. Подождал. Тишина. Что за чертовщина. В этом доме, похоже, распустились слуги. Норов отошел на несколько шагов. Ему показалось, что в одном из окон мелькнуло детское личико. Норов остановился. Надо дать себя разглядеть. Убедить, что не опасен. Он покрутил тростью, подбросил, поймал, ещё раз. Скосил глаза. Над краем окна утвердились три личика. Не опасен и даже забавен. Норов наклонился, сорвал стебель. Расщепил. Сунул в рот. Дунул, взвизгнул пронзительный звук как бы уменьшенной шотландской волынки. Подмигнул детям. Поманил пальцем. Протянул соломинку. Личики пропали. Через некоторое время стукнула задвижка входной двери. Приоткрылась щель. Дети выкатились на крыльцо. Маленькие и бледные. Норов прикинул: самому старшему мальчику лет пять. Протянул соломинку ему. За старшим начали улыбаться и младшие.

Норов сорвал ещё одну, и ещё.

— На вот тебе, и тебе.

Самый маленький неуклюже сжал соломинку в круглом кулаке, глядел исподлобья. Старшие уже пытались выдуть звук.

— Барина-то дома нет? — спросил небрежно.

— Не-а.

— Ну так я его в доме подожду. Чего ж на жаре печься.

Дети быстро поднялись. Проскользнули внутрь. Норов поспешил поставить ногу в щель, но они и не думали захлопывать дверь у него перед носом.

Он вошёл в прохладный полумрак. Пахло пылью, пересохшими обоями, пересохшим паркетом. И чуть-чуть — гарью. Недавно топили камин. Летом? Или что-то жгли? Норов поспешил туда, куда уносился топоток. Дверь в гостиную была нараспашку. И следующая дверь тоже. Дети уже пробежали дальше. Норов не пошёл за ними. Дал себе время осмотреться. Все чувства его обострились. Он вбирал всё: запахи, звуки, подробности. Количество свечей — только опалённых, оплывших или вовсе огарков — поразило его. Они были везде. На каминной полке. На столе. На полу.

Свечи и ещё — неухоженная пустота самого дома. В нём пахло запустением и отсутствовал самый главный запах: запах людей. Прислуги. Дворни. Поваров. Прачек. Лакеев. Девок.

Добро бы ещё дом холостяка, дом без хозяйки. Норов по опыту знал, что неженатые помещики часто обзаводились любовницами, которые прибирали к рукам хозяйство ловчее, чем законная жена, — но это был не тот случай.

В этом доме не было женщины. Ни любовницы, ни ключницы, не говоря о жене.

И ладно бы. Встречались Норову и одинокие помещики-бирюки.

Но что за дом, в котором вообще нет прислуги?

И кто эти дети?

Книги привлекли его внимание. На мебели была пыль. На книгах её не было. Норов снял верхнюю. Адам Смит. Ну конечно же. Нет такого русского помещика с завихрениями, который не читал бы Адама Смита. Догнать Америку неплохо бы, согласен, ну-ну. Он отложил Смита в сторону. Монтень. Вся французская философия казалась Норову сущим умственным дерьмом. А это что? Готические буквы. По-немецки Норов не умел — не помогло и путешествие по Германии. Битте айн пильс, вот и всё. И айн братвурст. Онне земпф, битте.

Он пролистал. Слепоглухонемые страницы бубнили что-то, уж точно не про пиво и