Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

естествоиспытателей, физиков, химиков, ботаников, геологов и других. В 1798 году был основан Institut d’Egypte (Институт Египта) с Наполеоном в роли вице-президента. Институт состоял из 48 членов, разделенных на четыре группы: математика, физика и естествознание, политэкономия и искусство. В рамках института и за его пределами члены научной экспедиции и militaries philosophes основали первую в Египте прессу наряду с такими научными журналами, как Decade egyptien и Courrier egyptien. Они также создавали библиотеки, лаборатории, двуязычные словари, музеи, сады, госпитали и обсерватории, занимались археологическими раскопками. Именно французский военный инженер Пьер-Франсуа Бушар (1771–1822) обнаружил Розеттский камень.

Но те же политические меры и проекты противоречили наполеоновской постановке собственной власти над любыми просвещенными принципами. Наполеон почти не пытался установить с коренными жителями «среднюю почву», обозначив разрыв со многими militaries philosophes Старого порядка. Его, императора до глубины души, больше интересовало отстаивание, провозглашение и наращивание собственной власти. Запуск печатной прессы произошел не ради космополитического обмена технологиями, а, скорее, с целью информационной кампании, чтобы заручиться египетской поддержкой – ив особенности повиновением. Скептики также считали финансируемую Наполеоном научную работу пропагандистской попыткой замаскировать просвещенными стремлениями планы по завоеванию.

Имперские намерения Наполеона и отсутствие интереса к «средней почве» отчетливо проявлялись в разных ситуациях. Он ввел в Каире и других городах французские муниципальные структуры, публиковал заявления на удивительно плохом арабском, называл себя освободителем египтян, двулично заявлял о превосходстве ислама и собственной приверженности принципам Корана. Мемуары Луи Антуана Фовеля де Бурьенна (1769–1834), друга детства и личного секретаря Наполеона в период Египетской экспедиции, показывают, что слабые попытки императора понять культуру египтян брали начало в чистом политическом эгоизме:

Я должен однако же сознаться, что он имел с начальниками мусульманской веры многие разговоры об этом предмете; но тут не заключалось никакой важности и это была одна только забава. Эти служители Корана, которые вероятно очень были бы рады обращению нашему в их веру, делали нам в разговоре самые большие уступки; Но эти рассуждения, служившие только средством к препровождению времени, никогда не доходили до того, чтобы из них могло произойти что-либо важное. Если Бонапарте говорил в духе мусульманина, то он делал это не иначе как военный и политический вождь в мусульманской земле. Дело шло о его успехах, о благоденствии его армии и следовательно о его славе. Во всех землях он сочинял бы свои воззвания и произносил бы речи на основании тех же правил: в Индии он бы почтил Али, в Тибете далай-ламу, а в Китае Конфуция [Буриенн 1834: 155].

Иностранные солдаты Наполеона были «потенциальными символами экзотических, космополитических амбиций императора», но они также рассматривались через призму ориентализма и использовались в качестве украшения [Tozzi 2016: 153]. Эти люди были жертвами ксенофобии, унаследованной от Революции. Хотя при Старом порядке иностранных солдат уважали, ни революционеры, ни Наполеон не следовали этому примеру. Тоцци пишет:

Имперские командиры почти никогда не считали иностранные подразделения символами государственного престижа или дипломатического влияния. Наполеоновские чиновники считали большинство иностранных подразделений второсортными элементами армии, полезными лишь в том случае, если они подвергались строгому надзору со стороны французов [Tozzi 2013: 400].

Французы занимали в иностранных подразделениях большинство позиций старшего и младшего командного состава. Иностранные солдаты с сомнительной преданностью и ценностью подвергались постоянному контролю. К падению Империи их разоружили, и многие солдаты были исключены из армии.

Со временем отношение Наполеона к расе стало очевидным. Покупка рабов в качестве солдат для Египетской экспедиции была неоднозначным с политической и моральной точки зрения

поступком. С одной стороны, это было проявлением эгалитарных ценностей и политики, которая способствовала освобождению. В то же время данная практика узаконивала государственное участие в работорговле, поскольку армия откровенно отвергала французские законы против рабства. Менее двусмысленными были заявления и действия Наполеона в отношении Сен-Домин-го. В обращении к гражданам острова, выпущенном на Рождество 1799 года (4 нивоза VIII года), Наполеон объявил: «Консулы Республики, провозгласившие новый общественный договор, заверяют вас, что священные принципы свободы и равенства черных людей [noirs] никогда не станут объектом посягательства или пересмотра». Однако его мотивы проясняются в следующем параграфе, в котором Наполеон хвалит темнокожих жителей Сен-Доминго и просит их лояльности, прежде чем завуалированно припугнуть их в отношении свободы и надвигающегося присутствия рабства на Карибах: «Если есть злонамеренные люди в колонии Сен-Доминго или те, кто поддерживает связи с вражескими силами, храбрые черные [braves noirs], помните, что лишь французы признают вашу свободу и равенство ваших прав» [Bonaparte 1861: 42].

Вскоре после этого Наполеон раскрыл лицемерие своего «нового общественного договора», задумавшись о введении на острове рабства. В знаменитых дебатах адмирал и бывший министр военно-морского флота Лоран Трюге стал главным сторонником сохранения свободы на моральной и идеологической основе. Язвительный ответ Наполеона напрямую затрагивал вопрос humanite:

Что ж, месье Трюге, если бы вы прибыли в Египет, проповедуя о свободе черных или арабов, мы бы вздернули вас на рее. Мы предоставили всех белых свирепости черных и даже не хотим, чтобы они из-за этого переживали! Вот как! Что ж, если бы я был в Мартинике, я бы поддерживал англичан [наших заклятых врагов], потому что в первую очередь нужно спасать свою жизнь. Я за белых, потому что я белый; у меня нет другого оправдания, и в любом случае это единственно верное. Как мы могли наделить свободой африканцев, людей без цивилизации, без понимания, что такое колония или Франция? Дело в том, что те, кто хотел освобождения черных, желал порабощения белых. Более того, вы думаете, что, если бы большинство в Конвенте знало, что делает, и знало колонии, они бы предоставили свободу черным? Безусловно нет. Но немногие люди способны предвидеть последствия, и чувство гуманности всегда велико в воображении. Но сегодня [нелепо] по-прежнему придерживаться таких принципов![346]

Гуманность оказывалась пережитком идеалистического и наивного прошлого. Равенство само по себе тоже было невозможно: как бы человек ни подходил к вопросу отмены рабства, одна из двух рас становилась порабощенной. Последующие экспедиции Шарля Виктора Эммануэля Леклерка (1772–1802) и Донасьена Мари-Жозефа де Вимё, виконта де Рошамбо (1755–1813), с целью восстановления рабства и французской власти в колонии в итоге провалились, но Наполеон дал понять, что для него просвещенных ценностей sensibilité и humanite больше не существует.

Как и ограничения равенства и системы заслуг по отношению к расе, по-прежнему четко прослеживались и гендерные ограничения. Простой мужчина мог стать героем, но у женщин такой возможности не было. Фактически женщины были безоговорочно исключены и при