Gelato… Со вкусом шоколада - Леля Иголкина

— Хрен тебе, стерва! — Петя обращает на меня свой взгляд и, рассматривая свысока, надменно и очень злобно, искривляет губы, негодует и угрожающе почти по буквам проговаривает. — Половина «Шоколадницы» будет моей, Антония. Я подготовил документы, дело за тобой. Совет желаешь? — подмигивает и посылает воздушный поцелуй, который я почему-то ощущаю не только на губах, но и на всем теле.

— Слушаю! — отрываюсь от него.

— Надень удобную обувь, Тоник. Я буду гнать тебя и…

Прикладываю пальцы к его лицу, мягко закрываю искривленный злобой рот, вожу по теплой, немного влажной мякоти его губ, подмигиваю, загадочно улыбаюсь и отпускаю.

Я все знаю… Знаю, чертов Велихов! Я… Всё… Знаю.

Глава 15

Петр

Свадьба… Время действия в точности совпадает с представленным в прологе к нашей истории

Она дрожит…

Меня боится? Нет же! Глупости все это…

Нервничает? Скорее, злится…

Просто бесится, принимая свое бессилие или немощь, как очевидный, не требующий доказательства, факт; нескрываемо лютует и встряхивает шейкером застоявшуюся в жилах кровь, изгоняет «заквартировавшегося» собственного беса и сбрасывает накопившуюся темную энергию. Антония гоняет черта и талантливо изображает фурию, раз ангел не подходит под амплуа, которым Смирнову наградила матушка-природа. Как говорится, ничем хорошим шавочку не обделила, зато черноты отвесила сполна!

Уставшая, наевшаяся погоней, и уже слегка чумазая невеста тихо стонет, с таким же децибелом кашляет, затем ощутимо сглатывает, прогоняя по теплому нутру вязкую слюну, скрипит острыми зубами, прикусывает язык, раздирая в кровь десны и внутреннюю щеку. Пожирает собственную сущность, чтобы кому-то ничего из ее частной собственности неосторожно и случайно не досталось.

Хватает носом воздух, как затравленное охотником, обреченное на смерть животное, сильно раздувая ноздри, насыщая кислородом кровь, и в последний раз взирая на жестокую окружающую его среду, испускает свой предсмертный дух, раскрывая безобразной дыркой красивый до своей погибели алый рот. Так хочет жить, что готово биться за свою свободу с противником почти в два раза больше, выше, сильнее, мощнее и изощреннее в методах и средствах получения желаемого.

— Тшш, замолчи, Антония, — рычу в ее висок, зубами вырывая шелковые волосы.

Встряхиваю и удобнее перехватываю дергающееся как будто бы в конвульсиях маленькое тело, своим коленом раздвигаю ее ноги, которых за огромной юбкой не видать, но я их точно ощущаю, вынуждаю сесть своей промежностью мне на бедро, вдавливаю узенькие плечи между молодых и тонких стволов берез и своим взглядом прожигаю кожу на испуганном лице несостоявшейся невесты.

«Не отдам ее!» — утыкаюсь лбом в бархатную щеку, а губами собираю мурашек, любопытно высунувшихся на острых скулах. Целую искореженное злобой или черной ненавистью женское лицо и бесконечно, как по накатанному, одно и то же повторяю:

— Все кончено! Стоп! Это партия, партия, партия сыграна… Смирнова? По-честному, без обиняков.

— Велихо-о-о-о-в, — она вращает головой в долбаных попытках прекратить все то, что я с ней делаю, и закрыть мне рот, тыкаясь наугад макушкой. — Ты… — Ния, как тяжелобольной астматик, задыхается, затем внезапно прекращает все и резко останавливается, странно застывает в речи, будто забывая слова и выражения, — меня, — икнув, жалобно выпискивает, и тут же захлебывается и лепечет какую-то несусветную херню, — насилуешь? Я не смогу…

— Нет, Тузик, нет, нет, — отрицательно мотаю головой. — Нет, конечно.

Я кто угодно, но точно не насильник! С женщиной не стану выяснять таким скотским образом отношения. Сейчас пока одно обыденное и совсем не плотское желание. Хочу, чтобы успокоилась, приняла то, что я не уйду и не покину город, окончательно смирилась с новым форматом наших деловых отношений и дала добро на официальные встречи…

Как новой пары, как женщины и ее мужчины.

Антония зажмуривается, втягивая длинные ресницы, и оставляет плотный черный частокол идеальных щетинок, рисующих ей живые стрелки…

Совершенные по форме губы ритмично двигаются, растягиваются-сжимаются, шлепают, склеиваются, обрывая тоненькую кожу, словно наждаком себя скребут, пропускают воздух и что-то непрерывно шепчут: проклинают или взывают к благоразумию, милости и вселенскому прощению, или мне угрозы через Вельзевула шлют. Умоляют нераскаявшегося грешника совершить поступок, за который не придется краснеть на смертном одре, тем самым обеспечив себе тихую загробную жизнь под патронатом соответствующего Божьего апостола.

Ни хрена не выйдет… Кто меня соборовать будет, догонит быстро и почти одномоментно, что в рай на небесах мне вход давно заказан, да и такого, как я, даже в чистилище на отмывку не возьмут, уж больно я херней замазан.

— Отпусти меня, — шепчет Ния, сильно вывернув себе шею. Я вижу натянутую жилу и частый-частый пульс, прошивающий как будто бы вощенную смуглую кожу. — Больно! Ты ломаешь меня, — последнее выкрикивает в землю и дергает ногами, пытаясь скинуть ненавистные оковы.

Белоснежный атлас ее лифа холодит мне руки, остужает разгоряченные ладони, скользит по шершавым, грубым пальцам, цепляется нитями, вырывая заусеницы возле ногтевых пластин, будоражит и щекочет кожу.

Шиплю…

Злюсь…

И не отпускаю: держу крепко, сильнее вдавливая в себя маленькое тело, облаченное в свадебное платье, разорванное мной после того, как я специально наступил на воздушный подол, разложенный на той поляне, на которой нашел женщину, которую…

— Надо было деньги поставить на тебя, Ния, — хмыкаю и лениво улыбаюсь. — Заработал бы немало, — прищуриваюсь и присвистываю. — Определенно!

— Что? — не оставляя попыток освободиться, передергивает плечами, выкручивая себе кости и суставы из соответствующих сочленений. — Что ты там шепчешь? Блин! Да отпусти меня, козел!

— Ты сбежала, Смирнова, — констатирую свершившееся. — Деру дала, сверкая трусиками и ягодицами, словно тебя кнутом стегали. Егорыч, по всей видимости, все же силу применил и не рассчитал? Не понравилось? Жестко или неумело?

Я бы действовал не так!

— Что?

— Говорю, что трусы у тебя зачетные, Тузик. Просто-таки, — прыскаю, — многообещающие! Есть, где мужской фантазии разгуляться.

Хотелось бы поближе рассмотреть, что у нее там. Но остатками здравого смысла, зачатками рудиментарной порядочности и мизерными вкраплениями атавистичного джентльменства понимаю, что нельзя, а моя настырность будет воспринята, как настоящая беспардонность и нахальный перебор! Она уже о насилии пищала? Так после того, как я сниму это свадебное платье, об этом можно будет не