Уроки гнева - Анатолий Нейтак

— Совершенно верно, ваше величество, — сказал Риней с лёгким поклоном.

Айкем кашлянул.

— Ваше величество не интересуется своей невестой?

— Интересуюсь. Её я оставил на десерт. Ну?

Возникла короткая пауза.

— Что, мой десерт горчит? — поинтересовался король.

— Слегка, — сказал Айкем. — Подобно этому модному тёмно-жёлтому напитку из растёртых плодов клашши. Сладость с горчинкой.

— Ваше величество видели портреты принцессы Окхоль, — сказал Риней. — Рисовальщики, которых содержит двор терефа Дархо, не преувеличили её красоту, скорее — так и не сумели должным образом подчеркнуть её. Окхоль здорова и молода, она будет прекрасной матерью вашему наследнику. Кроме того, брак со старшей из дочерей терефа очень выгоден Равнинам…

— Но?

— Но она несколько… слишком религиозна, — закончил за Ринея Глир.

— Принцесса — поклонница культа Ве-атти, — отстранённо сообщил Айкем. — Довольно трудно дать этому культу должное описание, поскольку у нас ничего подобного, хвала небесам, пока нет. Но под влиянием Окхоль может и появиться.

— Тем более попытайтесь объяснить, что это за напасть.

— В культе Ве-атти я вижу две угрозы: организованность и нетерпимость. — Голос Айкема был ровен, но под спокойствием крылась озабоченность. — Посвящённые сего культа претендуют на обладание полной истиной о мире зримом и мирах невидимых, что, конечно, совершенная чушь. Однако они воистину верят — и способны заражать своей верой других. Кроме того, посвящённые имеют отношение к какой-то не самой приятной магии… Ещё сто лет назад об этой вере никто не слышал даже в Кунгри Ош, а теперь её приверженцы стали многочисленны, вошли в ближнее окружение терефа и вербуют сторонников в западных землях и на островах. А теперь, очевидно, дошла очередь и до нас.

— Я не понял: что в них такого страшного?

— Во-первых, как я уже сказал, магия. Ритуальная и, судя по всему, довольно грубая. Но вместе с тем — действенная. Те, кто не верят Ве-атти, боятся этого чешуйчатого божества. Сильно боятся. Ибо бог этот не столько милующий, сколь карающий. Если же божественное правосудие над неверными отчего-то запаздывает, по приказу посвящённых культа вздымаются тысячи рук, сжимающих саблю, нож или просто камень. Опасно переходить дорогу этим фанатикам: те, кто решился противоречить им, а тем более насмехаться, часто исчезают — так, что потом и хоронить нечего. Неудивительно, что так мало тех, кто оставил эту веру, зато тех, кто перешёл в неё — множество. Болезнь эта не только заразна, но и трудноизлечима.

Король нахмурился.

— Что же мне, не жениться на этой самой Окхоль из-за её веры?

— Жениться можно, — сказал Айкем, подпустив, впрочем, в голос сомнение. — Только при этом вашему величеству следовало бы отклонять все призывы принцессы посетить собрание единоверцев, коих в её свите немало. А также НЕ следовало бы позволять воспитывать ваших будущих детей в её вере.

— Брак есть сделка, — заметил Риней. — Заключая сделку, надо следить, чтобы выгоды были больше потерь.

"Жди нас!" — велел Эхагес, ускоряя шаг и настраивая себя на бой. Конечно, без драки лучше обойтись, но быть готовым к ней никак не помешает. Пламенный позади двигался так тихо, что даже чуткое ухо стража ловило только едва слышный неритмичный шорох. Казалось, что Владыка не идёт, а не то скользит, не то летит над неровным полом вдоль бугристых стен.

Когда Гес добрался до Лаэ, всё было по-прежнему тихо. Но не успел Пламенный показать знаками, чтобы его пропустили вперёд, как смутно ощутимая где-то впереди магия ожила и метнулась к незваным гостям. Гес узнал её: "ладонь ужаса", наложенная на трубные колебания воздуха. Прежде чем Владыка отдал какое-нибудь особое распоряжение и даже прежде, чем он сделал что-либо, страж прикрыл себя и остальных своей собственной "ладонью ужаса", лёгшей на низкое горловое гудение. Много магической силы в это действие страж не вкладывал — не больше, чем было необходимо для гашения чужого действия.

Сотворивший первую "ладонь", кем бы он ни был, не стал состязаться в силе. Просто два раза резко "повернул" её на новый угол, меняя число "пальцев". Эхагес без задержки реагировал на эти нехитрые трюки (последний сезон Примятый занимался с Летуном лично, расширяя его кругозор по части хитростей мэлль). Убедившись, что незваных гостей так просто не проймёшь, неизвестный маг убрал свою "ладонь", и труба, простонав напоследок на низкой ноте, умолкла.

Тогда Пламенный выступил-таки вперёд и негромко произнёс что-то сложно-печальное на тастар-мид. Гес почти не понял этот атональный стих, только контекст был ему ясен: призыв к беседе/сближению/покою, почти без изменений позаимствованный из какого-то древнего и всем тастарам известного произведения искусства.

Издали донёсся ответ в том же стиле, выражающий сомнение/вопрос. В свою очередь Пламенный выразил готовность к ожиданию-в-терпении. Эхагес сел на подвернувшийся камень, сворачиваясь тугой пружиной, и положил левую руку на голову блаженно щурящейся лисе-орлэ.

Через несколько минут из-за поворота перед Владыкой беззвучно вынырнул тастар.

Зрение стража было не столь совершенно, чтобы в таких условиях различать мелкие детали облика и одежды, но в последнее время он быстро прогрессировал. Ещё до первого путешествия с Пламенным Гес не спутал бы в таких условиях — глубоко под землёй, в полном мраке — тастара и, например, человека. Теперь же он сразу определил, что перед ними — молодой тастар, не старше шести-семи десятков кругов по их счёту. То есть рождённый уже после Вторжения. И то ли по причине молодости, то ли из-за недостатка опыта этот тастар казался каким-то… неполным, что ли. Не вполне обученным, шероховатым, как ученическая копия изваяния, сделанного мастером. И магия его была слабовата. Даже Раскрытая, едва вышедшая из поры роста, имела больше силы. Одежда его производила впечатление живой: не то мох, не то лишайник, льнущая к коже плотная масса мелких побегов, свободно от которых было только лицо. В каждой руке тастар сжимал по недлинному загнутому клинку — опять-таки, на взгляд стража, без должной уверенности.

Но если Эхагеса внешний вид подземного жителя всего лишь удивил, то Пламенный был просто потрясён. И потрясенье это было не из приятных.

Подземник ткнул одним из своих клинков в сторону человека и обвиняюще выдохнул что-то на неизвестном шипящем наречии. Владыка, опомнясь, произнёс что-то на тастар-мид: сложно-печальное, даже скорбное, обращённое не столько к подземнику, сколько к самому себе. Чужой тастар ответил нарочито упрощённой фразой тастар-мид: