Форсайты - Зулейка Доусон

Флер почувствовала щипки холода на щеках и кончике носа, но продолжала стоять как стояла и даже не поежилась.

Она думала закрыться у себя в кабинете ко времени их появления, но здесь, на террасе, время словно остановилось. Из оцепенения ее вывел шум автомобиля, затормозившего у подъезда, и она кинулась в дом, в свою комнату.

Но опоздала: на полпути через двор она увидела ее – ее фигуру в раме открытой двери. Ирэн стояла, будто изваянная из камня: рука в перчатке прижата к сердцу, нога над последней ступенькой перед порогом. Она смотрела перед собой, словно во власти чар – или творя чары. Она чуть повернула голову, и темные глаза встретились с глазами Флер.

Флер не опустила глаз, но не увидела ожидаемого вызова в этом непроницаемом взгляде. (Наверное, и у нее такой же, подумала она.) Нет, эти глаза были полны только страшной пассивности – той, что так озадачивала Сомса, когда шестьдесят лет назад он жил с Ирэн в их найтсбриджском маленьком доме – с предметом своей страсти и в полном отчуждении. И теперь то же особое свойство нервов озадачило его дочь. О чем думает эта женщина, застывшая статуей на ступеньках этого дома? Того, что ее любовник Босини построил для Сомса, того, что затем перешел к врагу Сомса Джолиону, которого она потом полюбила, чьей женой стала и родила ему сына Джона? Кто она, эта женщина, которая несравненной красотой порабощала и в конце концов губила всех любивших ее мужчин? Флер искала ответа в этом еще красивом лице – и не находила. А та не защищалась, не объясняла, не бросала вызова. И вдруг Флер поняла причину.

«Это же ее дом, – подумала она. – Пусть я его купила, что изменилось? Потому что им владеет она. Как старинный замок – призракам, так этот дом принадлежит ей!»

Неизмеримое мгновение они продолжали стоять так, связанные узами, не поддающимися измерению. Затем Флер отступила к стене, а Ирэн безмолвно прошла мимо нее и поднялась по лестнице, как сон, тающий в первых проблесках дня.

Флер торопливо направилась к себе в кабинет и не обернулась, когда сзади ее окликнул голос Холли.

На стуле Флер теперь сидела Ирэн, и точно так же все в ней говорило о беззаветной любви к раненому, который оставался без сознания и не мог заметить смены действующих лиц. Энн маялась в ногах отцовской кровати, чувствуя себя иудой и не решаясь взглянуть на него, а Вэл и Холли разговаривали в коридоре со старшей медсестрой. Она пересказала им события ночи – в той мере, в какой сама узнала о них от кастелянши, которую сменила утром. Собственно, она знала только записанное в его карту: из-за ожогов у него некоторое время держалась очень высокая температура, но теперь худшее уже позади.

Когда сестра ушла, Вэл сказал Холли:

– Думаю, нам надо благодарить Флер, что он выдержал…

За эти доброжелательные слова он был вознагражден быстрым, ранящим взглядом Ирэн, и затем жена ущипнула его запястье. Первый он совершенно не понял, а второе объяснило, что это не его ума дело и ему лучше помолчать. Реакции Энн никто не заметил. Она стояла у окна и смотрела на газон, где иней постепенно отступал под лучами бледно-желтого солнца.

Примерно три четверти часа спустя Флер в кабинете услышала, как они все вместе спускаются по лестнице. Все это время она простояла, не меняя позы, перед своим письменным столом спиной к нему, судорожно сжимая обеими руками его край. Посетители остановились во внутреннем дворе, но Флер осталась стоять как стояла. Но когда из комнаты, которая некогда была гостиной Ирэн, к ним вышел Фрэнсис, что-то говоря о ранних пташках, Флер перешла к полуоткрытой двери своего кабинета, чтобы послушать, оставаясь невидимой. Имеет же она право узнать, будут ли они говорить о ней – и что именно!

В бывшей гостиной Ирэн Фрэнсис поболтал с летчиками – теми самыми ранними пташками, но прежде успел задать кое-какие вопросы кастелянше. Она торопилась уехать – доктор Траскотт покинул их больше часа назад, и она хотела, чтобы с ней тоже считались. Однако американский офицер заговорил с ней так любезно, что она задержалась на несколько минут без всякого раздражения. Когда они прощались, Фрэнсис не сомневался, что заметно яснее представляет себе общую ситуацию. Одна фраза кастелянши была особенно многозначительной. Когда он спросил, действительно ли леди Монт просидела с раненым всю ночь, кастелянша ответила утвердительно и добавила: «Ну просто ангел, ангел!»

И в гостиной, где Фрэнсис предсказал, что двое его молодых собеседников начнут отплясывать джигу, едва получат по искусственной ноге, он продолжал собирать по кусочкам общую картину.

Он еще в самом начале понял, что между Флер и его зятем что-то было. Тогда, в первый раз, он не пробыл в биметаллической гостиной и двух минут, как угадал, что они не просто троюродные брат и сестра, во всяком случае, если не теперь, то в прошлом. И он знал, что, так сказать, помехой была мать Джона. Что тогда сказала о ней Флер?

«Надеюсь, к вашей сестре она ревновать не будет!»

Вот-вот! Он вспомнил ее тон, жесткое выражение, которое появилось при этих словах на ее лице. И Фрэнсис пришел к еще одному выводу: что бы ни связывало Джона и Флер перед тем, как он женился, а она вышла замуж, оно не исчезло, когда Джон в двадцать шестом году вернулся в Англию. Это он знал твердо – и не потому, что его сестра или Джон хоть раз намекнули на подобное, но именно потому, что оба они хранили молчание. После того как Энн осенью того года объявила о своей беременности и они поселились в Грин-Хилле, он больше не слышал имени Флер ни от нее, ни от него.

С точки зрения Фрэнсиса, не требовалось быть специалистом по ракетам, чтобы верно оценить нынешнюю ситуацию в свете первых двух. По двум известным величинам он вычислил третью, неизвестную. А когда вычислил… Даже во львином рву он ничего не сказал бы. Он был обязан сделать для Флер хотя бы столько.

Притаившись у двери своего кабинета, ожидая, что Фрэнсис «выдаст ее с головой», Флер услышала, как он сказал, что в Грин-Хилл не позвонили раньше по его вине. Все были так заняты Джоном, что ни для чего другого нельзя было выбрать и минуты. Ну и, пожалуй, так вышло к лучшему – теперь Джону легче и им не пришлось напрасно переживать.

Фрэнсис проводил их до входной двери, где они снова заговорили, – но Флер уже не расслышала слов, – а затем он прошел с ними до машины Холли и наконец вернулся в дом за шинелью и фуражкой.

Когда Фрэнсис вышел во внутренний двор, Флер последовала за ним, чувствуя, что должна ему что-то сказать. Хотя бы простое «спасибо».

– Фрэнсис…

Он был уже у двери, когда она его окликнула. На ее голос он обернулся, и по его лицу она поняла, что ему известно все.

– Не тревожьтесь, Флер, – мягко сказал он, надевая фуражку и, по обыкновению, откидывая голову чуть набок. – Я ведь сказал: это пока подождет.

Джона увезли днем. Фрэнсис, как по волшебству, раздобыл машину «скорой помощи» с врачом и оборудованную для подобных случаев. Флер смотрела, как носилки с Джоном бережно вдвинули вовнутрь. Под крышей Робин-Хилла он провел восемнадцать часов, а теперь она смотрела, как его увозят… В Ист-Гринстед, объяснили ей, где лечат ожоги. Смотрела и ни на секунду не забывала, что за все эти часы он ни разу не осознал, где находится, не осознал ее присутствия. Перед тем как дверцы кузова закрылись, она в последний раз увидела пряди светлых волос между бинтами.

Флер закрыла дверь кабинета, чтобы не слышать веселого шума чаепития в гостиной. Майклу она все-таки позвонила, но поговорила только с Тимс. «Сэр Майкл уехал в парламент, миледи». Она попросила передать, что вернется домой еще до ужина. А потом почти не притронулась к обеду, который ей подали на подносе. Когда поднос унесли, она отыскала в ящике пачку сигарет и закурила, не затягиваясь. Испытывая непривычную усталость, она откинулась на спинку кресла и сразу же уснула.

Теперь настал черед Флер увидеть сон. И, как сон Иосифа, он разделился на две части. Сначала она словно увидела перед собой отца, здесь, в кабинете, – сухопарого, подтянутого и седого, как когда-то. Она ему улыбнулась, а он в ответ нахмурился. «Скверное дело, детка, – услышала она его голос. – Не допусти, чтобы они сделали тебе больно».

Предостерегал ли он ее только против членов другой ветви их семьи или вообще против немцев, она не поняла, и сразу фигура ее отца растаяла. Первая часть сна сменилась второй.

Она как будто вновь оказалась в Мейплдерхеме в ту последнюю страшную ночь, когда она поняла, что окончательно потеряла Джона. Она словно расхаживала по галерее отца, рассеянно затягивалась сигаретой, старалась сосредоточиться на картинах, старалась почувствовать… – и ничего! А потом почувствовала, что перестает гоняться за призраком, что возвращает пойманную тень той сущности, которая от нее ускользнула. Увидела, что бросает на три четверти докуренную сигарету в корзинку для бумаг у бюро и уходит из галереи.