Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Более подвержены манипулированию! – явно уязвленный, заметил он.

Я с трудом понимал поведение Тибора по отношению к Дереку. С одной стороны, Тибор испытывал определенную жалость к «этому несчастному», с другой – не мог ни видеть, ни слышать его. Когда я попросил Тибора объяснить мне, в чем дело, он отрезал:

– Не будем больше говорить о Дереке. Он – неизбежное зло.

Для меня же то, как он лелеет ребенка и утешает наших попутчиков, было необходимым добром.

* * *

Все прекратилось неожиданно.

Ветер унесся вдаль, Волна ослабела, шум в подводных глубинах заглох.

Это спокойствие встревожило нас. Оно наступило чересчур внезапно. Мы бы перепугались меньше, если бы ужасы убывали медленно, да: мы привыкли жить с ними, привыкли оценивать их, даже поощрять. Резкое прекращение военных действий заставило нас опасаться какой-то хитрости: как будто последний, решающий удар подстроил нам ловушку за этим необычным затишьем.

Я осторожно выбрался на палубу.

Светало. Меня ослепило ясное, отраженное волнами солнце. Я заморгал, чтобы глаза привыкли к этому буйству света, воздушного и текучего.

Волны вокруг меня стихли. В утомленном Ветром небе не было ни облачка. Ни одна птица не щебетала в его лазури и не прорезала ее своими крыльями. Тишина казалась девственной, робкой.

После неистовства яростных ливней ласково плескалась вода. Я видел Озеро, где прежде так часто бывал, немного более возбужденным и трепещущим, но не враждебным.

Успокоившись, сердце мира билось ровнее.

Одновременно с физическим затишьем я ощутил покой в душе. Боги и Духи больше не сражались, Волна и Ветер отступили, светило солнце, Озеро возвращалось к своей привычной мечтательности. Прекращение военных действий вызвало во мне острое ощущение блаженства – не радости, ничто во мне не искрилось, не пело и не плясало, – но глубокой признательности, чудесного утешения.

Выздоровление не всегда приводит к возвращению в нормальную жизнь – скорее это преодоление определенного этапа; недуг обучает; из него выходят повзрослевшими. В то утро я не просто воротился к жизни – я заново познавал ее, открывал ее для себя, выявлял ее неведомые мне доселе ценности.

Ко мне присоединилась Нура, и, взявшись за руки, мы стали созерцать пейзаж.

Повсюду вода. Вода без конца и края. До самого горизонта. Кругового. Неужели весь мир затоплен?

Пожалуйста, больше никаких вопросов! Только немного счастья.

И вот, впитывая воздух, прозрачность, пространство, тепло и покой, мы с Нурой смаковали диковинный дар быть живыми. Хотя мы и догадывались, что за всяким наслаждением таится беспокойство: ступим ли мы однажды на землю? когда? и будет ли у нас еда? устоит ли наше судно? – мы откладывали треволнения на потом. В предчувствии новых сражений мы упивались молчанием стихий и наслаждались первой победой.

– Я люблю тебя, Ноам.

Она склонила голову мне на плечо.

– Я ни разу не поддалась панике и продолжала верить, потому что люблю тебя.

Нура поражала меня, настолько я с ней не привык к беспомощности. Я силился ответить. У меня не получалось. В противоположность ей, несмотря на мою любовь, я познал ужас, растерянность и отчаяние. Я получил подтверждение тому, что всегда предполагал: Нура оказалась сильнее меня.

– Если вода спадет, мы восстановим мир, – добавила она. – И я хочу, чтобы ты построил его по своему образу: чтобы этот мир был справедливым, надежным и свободным от лжи.

Я вздрогнул. Нура пылко идеализировала меня – ей было неведомо, сколько раз я уже шел на уступки как вождь и как муж.

В доме заплакал от голода Хам.

– Слушай песню зари, – улыбаясь сказала Нура.

Опасаясь, как бы она не заметила моего испуга, я прикрыл глаза. Она, чувственная, совершенно расслабилась в моих объятиях.

– Скоро и наш ребеночек начнет лепетать.

Мне так свело горло, что я не мог выдавить ни слова. В мозгу беспорядочно проносились разные мысли: только бы она ни о чем не догадалась! Почему она не беременеет?

Мучительная реальность вытесняла счастье.

Уцелевшие постепенно, один за другим, поднимались на палубу и догадывались о нашем общем положении. Они не испытывали того пьянящего чувства, которое поначалу пронзило нас с Нурой, и лишь недоверчиво озирались.

– Где земля? – спросил Влаам.

– Долго ли мы продержимся с нашими припасами? – встревожился Тибор.

– Судно в плачевном состоянии! – заметил Барак.

Из своего закутка выбралась Мама, и я решил, что у меня галлюцинации: белоснежные волосы… ее волосы утратили свое каштановое сияние. Она передвигалась с осторожностью, будто слепая, пытаясь обрести равновесие. По нашему удивлению она почувствовала: что-то не так.

– Что?

Инстинктивно она потянула вперед свои длинные косы, обнаружила преждевременную седину и взвизгнула:

– Барак!

Он бросился к ней.

– Барак! Что со мной?

Гигант пылко прижал ее к груди:

– Это случилось в первую же ночь, любовь моя. Тебе идет.

– Что? – пробормотала она.

– Это делает тебя слаще. Ты стала такой милашкой. На самом деле ты похожа на себя больше, чем прежде.

– Я похожа на себя?

Помимо убежденности любящего, я оценил и точность его слов: прежде Мама была прекрасна; отныне она стала милой. Размытость смягчила четкость ее черт, кокетство заменило дерзость, очарование приняло эстафету от властности, сеточка многочисленных мелких морщин свидетельствовала о чувствительности ее израненной, опытной и неколебимой души. Между милым и прекрасным лицом существует такое же различие, как между человеком, который уже потерпел неудачи, и тем, кто еще только готовится противостоять им.

– Возблагодарим Богов, что смилостивились! – прозвенел ликующий голос Дерека. – Преклоним колени, возложим ладони на головы, вознесем хвалу.

Тибор бросил на меня взгляд, который означал: «Ну вот, опять началось!» Я сделал вид, что не заметил, и, как все остальные, встал на колени.

Дерек сыпал заумными фразами, – будь они внятными, его слова никого бы не вдохновили, а эти мы твердили хором; потом он затянул гимн.

И снова, вот уже в который раз, я восхитился несравненной прелестью его голоса. Сочный, бархатистый, с серебристыми переливами, он мог быть приглушенным или наполненным, казаться невообразимо пронзительным или густым до вязкости. Когда Дерек пел, я всегда проникался симпатией к нему. Исходящее от него сияние избавляло его от теней, завораживало и умиротворяло. Становился ли он другим? Или самим собой?

Крепко спеленатый Хам лежал у его ног и зачарованно слушал. В этот момент, видя его восхищение, я не сожалел о том, что доверил младенца Дереку.

Увы, последующие дни и ночи разрушили гармонию этого блаженного утра.

Если нам удалось избежать урагана, то остальные опасности по-прежнему угрожали нам. Враждебность сменила личину: голод, жажда, предчувствия, досада, безнадежность, отчаяние.

Затишье после бури обеспечивает иное испытание, нежели сама буря. Мы