Призраки прошлого. Структурная диссоциация и терапия последствий хронической психической травмы - Онно Ван дер Харт

физической болью. Таким образом, близость к жестокому или игнорирующему взрослому неизбежно активирует защитные системы, которые осуществляют стратегии отдаления от агрессора, а также тенденции к действию самого низкого уровня (то есть простые рефлексы и досимволические регуляторные тенденции к действию). Однако, достигнув определенной психической или физической дистанции, пациенты активируют систему привязанности, а значит, тенденции социального взаимодействия (то есть они вновь приближаются к заботящемуся о них взрослому, как бы обращаясь к нему с просьбой: «Будь со мной»).

Для жертв хронической травматизации особенно характерна генерализация фобий привязанности и утраты привязанности с последующим переносом этих фобий на других людей, с которыми устанавливаются эмоционально близкие отношения, в том числе на терапевта. Для многих индивидов, страдающих от последствий психической травмы, межличностные отношения становятся условными стимулами, которые активируют диссоциативные части, фиксированные на приближении к объекту привязанности или его избегании. Фобия привязанности часто парадоксальным образом оказывается связанной с не менее сильной фобией утраты привязанности (Steele et al., 2001). Эти полярные фобии, как правило, принадлежат разным частям личности. Именно эти фобии лежат в основе паттерна порочного круга колебаний от наращивания дистанции к сближению и обратно в межличностных отношениях: «Я тебя ненавижу – не оставляй меня». С психобиологической точки зрения, фобии привязанности и утраты привязанности деактивируют вентральный комплекс блуждающего нерва. Между тем, согласно Порджесу (Porges, 2001, 2003; см.: Nijenhuis & Den Boer, 2007), при помощи вентрального комплекса вагуса осуществляется регуляция сильных аффектов, таких как страх и гнев, через социальное взаимодействие. Отсюда следует, что нарушение привязанности и недостаток социальной поддержки снижает психическую эффективность.

Избегание одними диссоциативными частями других, стремящихся к отношениям привязанности, усиливает структурную диссоциацию. К избегающим могут относиться любые части, не опосредованные системой привязанности или подсистемой призыва к фигуре привязанности (крика привязанности). Другие же части, фиксированные на крике привязанности или движимые неудовлетворенными потребностями в зависимости, грустью и одиночеством, страшатся и избегают утраты привязанности (Steele et al., 2001). Стараясь избавиться от страха утраты привязанности, они становятся неразборчивыми в своих отношениях, некоторые из них могут носить опасный характер, что повышает вероятность страданий и измены. Сложности в отношениях еще больше убеждают пациента в том, что его невозможно любить, усиливая, таким образом, изоляцию и ненависть к самому себе.

Фобия (эмоциональной и сексуальной) близости тесно связана с фобией привязанности. В отличие от психобиологически обусловленной привязанности ребенка к заботящемуся о нем взрослому близость предоставляет индивиду гораздо большую свободу в раскрытии себя, своих потребностей и желаний. Привязанность задает общую рамку всем последующим отношениям, тогда как близость является наиболее глубинной и удовлетворяющей формой привязанности, возникающей лишь в немногих отношениях. Часто индивиды, перенесшие психическую травму, способны лишь на поверхностные и формальные отношения привязанности, однако подлинная близость пугает их, так как они боятся, что, раскрываясь другому человеку, они станут слишком уязвимыми, что они вновь испытают боль и горечь предательства. Как бы то ни было, у жертвы травмы всегда есть часть или части личности, которые являются носителями свойственной всем людям естественной потребности раскрыться другому человеку, быть понятым и любимым. Напряжение, которое возникает между страхами, связанными с близкими отношениями, и стремлением к ним, также вносит вклад в поддержание структурной диссоциации.

Фобия обычной жизни

Генерализация фобии связанных с травмой ментальных действий может принять такие масштабы, что жизнь некоторых индивидов, страдающих от последствий травмы, оказывается ограниченной неуклонно сужающимися рамками. Для многих пациентов жизнь становится неуправляемой, потому что они отвечают реакцией на условные стимулы, не выходя из состояния гипервозбуждения и хаоса. Хроническая активация конкретных действий защитной системы препятствует активации систем, регулирующих повседневную, обычную деятельность, благодаря которым возможна нормальная сбалансированная жизнь. Даже в том случае, когда системы обыденной жизни активированы, уровень развития соответствующих тенденций часто оказывается недостаточным для нормального функционирования. Фобия обычной жизни формируется (Van der Hart & Steele, 1999) по мере того, как индивид, пострадавший от психической травмы, все острее чувствует, что он не в состоянии справиться со сложными и неоднозначными жизненными ситуациями, не может регулировать свои реакции на условные стимулы, возникающие в его жизни, и всеми силами избегает решения повседневных задач.

Фобия изменений и разумного риска

Для того чтобы жить нормальной жизнью, мы должны не только оставаться стабильными, поддерживать рутинную деятельность и придерживаться заведенного порядка, но и быть готовыми к тому, чтобы приспособиться к меняющимся требованиям окружающего мира и меняться самим. Нет сомнений, что способность к изменениям является залогом успешной терапии и адаптации к жизни. Однако для жертв травмы сама мысль о переменах часто вызывает страх утраты или боли, они боятся неведомого или повторения чего-то ужасного, когда-то пережитого в прошлом. Страх изменений особенно важен для решения терапевтической задачи преодоления структурной диссоциации.

Изменения предполагают активацию исследовательской системы. Однако перемены и связанные с ними чувства тревоги или дискомфорта могут активировать защитную систему, которая, в свою очередь, деактивирует тенденции исследования и экспериментирования.

Глория, пациентка с НДР и ПРЛ, жаловалась, что она не может нормально есть, прибирать в доме, справляться со своими чувствами. Она пыталась делать все это, но не могла изменить что-либо. В ходе терапии выяснилось, что Глория боялась, что если она изменится и ей станет лучше, то она покинет своего мужа, а ей этого не хотелось. Она также боялась, что как только ей станет лучше, терапевт оставит ее. Она также была убеждена, что вообще не достойна того, чтобы ей стало лучше.

Изменения могут пугать индивида, и их достижение может быть затруднено из-за некоторых убеждений, действующих на неосознанном уровне и играющих важную роль в регуляции поведения. Часто жертвы травмы убеждены, что перемены означают только одно, а именно, что «все станет еще хуже» или «меня заставят сделать что-то помимо моей воли». Одна пациентка рассерженно сказала терапевту: «Вы хотите, чтобы я изменилась и перестала быть собой. Вы не принимаете меня такой, какая я есть!»

Люди, страдающие от последствий хронической травматизации, опасаются, что разумный риск может привести лишь к неудаче. Они боятся рисковать, поскольку это неминуемо приведет к унижению, стыду и полному краху – частым переживаниям их детства. Наряду с этим многие жертвы травмы парадоксальным образом идут на неоправданно высокий риск, повинуясь внезапному импульсу. Однако это не взвешенное решение разумного риска, который необходим для достижения адаптивных изменений, а низшие автоматические формы поведения, в которых отсутствует понимание возможных негативных последствий или опасности. Индивиды, перенесшие травму, могут садиться за руль в нетрезвом виде или приняв наркотики, вступать в беспорядочные сексуальные связи, пренебрегая при этом мерами защиты от заболеваний, передающихся половым