Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

— Уже известно, какого числа уезжают родные?

— Да, у них есть билеты на двенадцатое мая… А что?

— Ты же знаешь, что я хотела уехать с ними.

Пино нетерпеливо откинулась на спинку стула. Она ожидала, что ее муж ответит Марте достойным образом. Любая мелочь разрасталась в ее глазах до колоссальных размеров. Слегка косивший левый глаз придавал ей злобный вид. Хосе остался спокоен.

— У тебя ветер в голове, Марта. Будь довольна, что я снова не отправил тебя в интернат.

— Интернат… — В голосе Пино звучал горячий упрек. — Какой там интернат… В исправительный дом — вот куда ее надо отправить!

Марта глубоко вздохнула, а у Пино, по обыкновению, началась истерика. Как всегда, от нападок на Марту она перешла к обвинениям против мужа и оскорблениям по адресу Тересы. Как всегда, Хосе, потеряв всякое терпение, спрашивал:

— А это тут при чем?

Марта подумала, что надо бесшумно улизнуть наверх.

— То есть как это при чем, изверг?! Изверг! Держит меня здесь под замком, а другие смеются… Смотри, как она смеется, смотри! Я убью ее!

Пино вскочила и швырнула нож в голову Марты. Девочка быстро нагнулась, нож пролетел над ней. Испугавшись, Хосе стал успокаивать жену, которая уже рыдала: припадок, как обычно, перешел в депрессию.

«Двенадцатое мая… — быстро соображала Марта. — Мне осталось примерно две недели. Если все получится, я скоро буду свободна. Я никогда больше не увижу ее истерик. Никогда не услышу тиканья этих часов. Никогда…» Это слово, «никогда», придавало ей сил. Марта вся дрожала от нетерпения. А между тем, с виду спокойная, она сидела у стола, чуть побледнев, серьезная, с блестящими глазами.

На следующий день, осунувшаяся от волнения, с замирающим сердцем, Марта шла по улицам Лас-Пальмас, по пути, который столько раз представляла себе в дни своего заточения.

Впервые обращала она внимание на городские магазины. Она всегда боялась заходить туда и никогда не умела покупать. Марта удивлялась своим подругам, которым доставляло удовольствие рассматривать и щупать ткани, прикидывая, какие платья из них получатся. Ее подруги всегда мечтали о каких-то легко достижимых пустяках и бывали счастливы, когда их мечты осуществлялись. Ей же никогда не нужно было ничего определенного, по крайней мере, ничего, что можно получить в обмен на деньги. Ей всегда казалось, что у нее излишек платьев, слишком много еды на столе, слишком много безделушек в шкатулках. Она никогда не заглядывалась на витрины магазинов. А теперь ей самой надо было продать кое-что, и это представлялось невероятно трудным. В иных делах она чувствовала себя беспомощной, слабой, бестолковой. Ей было необходимо превратить в деньги единственно ценные вещи, которые у нее имелись, но она так мало дорожила ими, что боялась — ее засмеют, если она осмелится их предложить.

А люди кругом делали покупки. Она видела женщин с пакетами, элегантных девушек на высоких каблучках. Многие в изящных белых канарских мантильях. Марте никогда не хватало умения носить канарскую мантилью из тонкой шерсти. Она не умела подчеркивать красоту своих рук, старательно покрывая лаком ногти; ни подкрашивать губы, ни подводить глаза, ни носить драгоценности. Для всего этого необходимо время, желание нравиться, терпение… Все встречные женщины, провожаемые мужскими взглядами, казалось, обладали этими свойствами… Ее подруги тоже. Потому они и расцветали и были счастливы в тесном домашнем мирке, в этом тихом цветущем городе, на этой земле, отрезанной морем от всего света. У них было все, чего они хотели, они не стремились никуда убегать.

Магазины пахли кружевами, новыми тканями. Индийцы торговали манильскими шалями и костяными слониками, от их лавок расходился запах шелков и дорогого дерева. Для кого-то эти ароматы тоже могли быть искушением, каким были для нее гудки пароходов, зовущие по ночам…

Марта встретила двух школьных подруг, они расцеловали ее в обе щеки и потащили с собой в музыкальный магазин послушать последние пластинки. Тогда она ощутила, как ее душит дикое нетерпение, и вырвалась от них; почти силой.

Прозвучал пушечный выстрел — двенадцать часов. Марта поняла, что утро кончилось. Ей потребовалось немало ловкости и хладнокровия, чтобы рано выбраться из дому. Накануне вечером, когда Пино уже легла, Марта попросила у Хосе денег, чтобы утром добраться до города на автобусе.

— Я думаю, что Пино будет недовольна, если я поеду, с тобой.

— Поедешь в школу после обеда, этого достаточно.

— Мне надо позаниматься. Я много пропустила за эти дни. Я пойду к Аните…

— Помни, что ты мне обещала, — сказал Хосе.

— Больше ты меня с Сиксто не увидишь.

И после этого разговора — свобода… А теперь она теряет драгоценное время, не решаясь войти в лавку и рискуя быть замеченной Хосе, если он проедет по этой улице.

Ей надо было войти в магазин, который она заранее наметила, мимо которого проходила столько раз. Маленький магазинчик, где внутри тикало в такт множество часов. У окна работал человек, вооруженный большой лупой. Марта долго смотрела на него сквозь витринное стекло. Ее привлекала пустота и тишина маленькой лавки. Безделушки поблескивали на солнце, а когда одни часы отбивали время, другие с секундными интервалами вторили им. Человек за стеклом иногда кидал безразличный взгляд на белокурую головку девочки, которая в это утро так настойчиво заглядывала к нему в окно. К счастью, он не смотрел на нее слишком внимательно. Марта победила наконец свою робость и вошла в чистую комнатку, где пахло металлом. Тишина сгустилась вокруг.

Когда человек, вынув лупу, вопросительно взглянул на Марту, она вытащила из кожаного портфеля коробочку чеканного серебра и открыла ее. Дрожащими руками она разложила на стеклянном прилавке то, что называла своими побрякушками и никогда не носила: две пары детских золотых сережек; несколько толстых серебряных браслетов; золотую цепочку, тоже довольно тяжелую; колечко с печаткой, золотое, с ее инициалами, другое — с маленьким рубинчиком; толстый медальон, полученный в наследство от бабушки и казавшийся ей очень уродливым, но украшенный брильянтами, и платиновую подвеску с брильянтовыми розочками и цепочкой — подарок, преподнесенный ей в день первого причастия.

Со страхом услышала она холодный звон металла о стекло. Язык отказывался повиноваться. Драгоценности казались все более жалкими. Стоят ли они вообще что-нибудь?

— Я бы хотела узнать, сколько я могу за них получить.

Мастер встал — долговязый мужчина в длинном рабочем халате. Марте почудилось, что он строго рассматривает ее тем глазом, в котором секунду назад держалась лупа и который даже сейчас, без лупы, казался больше другого. Потом он внимательно оглядел драгоценности, снова вставил лупу, поцарапал металл… Наконец не совсем решительно изрек приговор:

— За это вы можете получить триста песет. Считая вместе с коробкой.

Марта поспешно сказала, чувствуя, что заливается краской:

— Меньше чем за пятьдесят дуро я это не отдам.

Мужчина рассердился:

— Так я же предлагаю вам триста песет. Я уже сказал.

— Ах, да… Очень хорошо. Я согласна.

Марта от радости не чуяла под собой ног. Оказывается, продавать очень просто. Она боялась, что ее будут расспрашивать и угрожать разоблачением перед родными. Но, к счастью, торговца не интересовала ее семья и он не соблазнился предложенной ею низкой ценой. Сразу видно, думала Марта, что он честный человек. Когда он протянул ей деньги, она вдруг обнаружила, что его скучающее, безразличное лицо — сама воплощенная доброта.

Триста песет представляли для Марты сказочную сумму. Она боялась, что потеряет их; никогда у нее не было столько денег.

Точно пьяная, вышла Марта на улицу, показавшуюся ей прекрасней и оживленней, чем всегда, хотя в этот полуденный час вокруг было совсем пусто. Девочка сознавала, что сделала первый важный шаг на пути к осуществлению своих планов.

За обедом ее начали одолевать сомнения, хватит ли этих денег на билет. Куски застревали у нее в горле. Она силой заставляла себя есть и пила много воды, чтобы легче было глотать. Девочка не принимала участия в разговоре и почти не слушала, о чем болтали родные, которые, казалось, очень радовались ее «выздоровлению». Неужели они и вправду верили, что она болела в течение этих пятнадцати дней? Марта навострила уши, только когда уловила, что в этот день Пабло уезжает на юг.

— Пабло с ума сошел… Не знаю, что можно рисовать в вулканических ущельях. Хосе предупреждал его на днях, там даже негде остановиться.

Марта знала, что в один из дней, когда она сидела под домашним арестом, родные устроили прогулку на пляж Маспаломас, на южной оконечности острова. Их повез на своей машине Хосе. Верный себе, Хосе оставил Марту дома, но ей, конечно, было известно все об этой прогулке. Она видела, как Пино спустилась вниз в легком летнем платье, в парусиновых туфлях, в черных очках, видела, как на кухне готовили корзинку с завтраком. Марта и не подумала просить, чтобы ей разрешили поехать с ними. И когда Пино вернулась с обгоревшим носом, жалуясь на нестерпимую жару, на шипы, о которые она порвала платье, на песок, попавший в еду, Марта в душе смеялась над нею. Пино ненавидела загородные прогулки.