Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Похоже, что кроме нас есть еще гости, — заметил Эга, когда они вошли в прихожую Гувариньо: на канапе были брошены серые пальто и дамские плащи.

Графиня встретила их в небольшой зале, прозванной «залой статуи»; на ней было черное платье, на шее бархотка с тремя алмазными звездами. Корзина великолепных цветов, почти полностью занимавшая стол, соседствовала с английскими романами и «Обозрением Старого и Нового света» на видном месте, с заложенным между страниц разрезным ножом. Кроме всеми любимой доны Марии да Кунья и баронессы Алвин была еще одна сеньора, которую ни Карлос, ни Эга не знали, — дородная дама в красном платье; рядом с графом, ведя с ним негромкую беседу, стоял, заложив руки за спину, высокий господин, очень тощий, очень важный, с жидкой бородой и командорским знаком ордена Непорочного зачатия.

Графиня, немного покраснев и не умея скрыть раздражения, едва пожала Карлосу руку; все ее улыбки были обращены к Эге. Граф тут же завладел Карлосом, спеша представить его своему другу сеньору Соузе Нето. Сеньор Соуза Нето уже наслышан, и весьма, о Карлосе да Майа как о выдающемся враче, гордости нашего университета… Граф немедленно отметил преимущество Лиссабона перед другими столицами: здесь известны все репутации и потому здесь более основательно судят о нравах. В Париже, например, это невозможно: при тамошних развращенности и бесстыдстве…

— Там никогда не знаешь, кто может затесаться к тебе в дом.

Эга, утопая в мягком диване между графиней и доной Марией и показывая вышитые звездочками носки, смешил дам историей своего изгнания в Селорико, где он развлекался тем, что сочинял проповеди для аббата; и. аббат произносил их перед прихожанами; а проповеди эти состояли сплошь из революционных деклараций, облеченных в мистическую форму, и святой отец со всей страстью обрушивал на своих прихожан революционные призывы, сотрясая кулаками амвон… Сеньора в красном платье, сидевшая напротив Эги, смотрела на него испуганными глазами.

— Я думал, что вы уже переехали в Синтру, — обратился Карлос к баронессе, садясь подле нее. — Вы ведь всегда первая открываете сезон…

— Ну как я могу ехать туда в такую погоду?

— В самом деле, погода ужасная…

— Что нового в нашей столице?

— О, сеньора, думаю, что в Лиссабоне не случалось ничего нового со дня смерти дона Жоана Шестого.

— Но вот нынче, например, появился ваш друг Эга.

— Ах да, Эга… Ну и как вы его находите, сеньора баронесса?

Она, даже не понизив голоса, ответила:

— Я всегда находила и нахожу, что он страшный хвастун, я его не люблю и не могу больше ничего сказать о нем…

— О, сеньора баронесса, как вы немилосердны!

Лакей объявил, что обед подан. Графиня взяла Карлоса под руку и, проходя с ним через гостиную среди говора и шуршания шелка, сухо обронила:

— Я ждала полчаса; но потом поняла, что вы, должно быть, задержались у бразильянки…

В столовой, немного сумрачной из-за обоев цвета портвейна и которую еще больше омрачали два старинных панно с унылыми пейзажами, сиял белизной и свежестью овальный стол, окруженный резными дубовыми стульями; посреди стола, между золотыми канделябрами, красовалась чудесная корзина роз. Карлос занял место справа от графини, рядом с доной Марией да Кунья; в тот день дона Мария выглядела постаревшей и улыбалась словно через силу.

— Чем это вы так заняты все это время, что нигде не показываетесь? — спросила она Карлоса, развертывая салфетку.

— Да все тем же, дорогая сеньора, чем и прежде…

Сидевший напротив Карлоса сеньор Соуза Нето, чью манишку украшали три огромных коралла, помешивая суп, осведомился, заметила ли сеньора графиня, будучи в Порто, насколько неузнаваемо изменились там многие улицы и городские здания… Ах, графиня, к несчастью, почти не выходила и на сей раз вовсе не видела Порто. Граф — да, он имел возможность оценить все городские новшества. И граф подробно изложил свои впечатления: отозвался с похвалой о Хрустальном дворце, напомнил о плодотворном соперничестве между Лиссабоном и Порто; еще раз сравнил это соперничество с двуликостью Австро-Венгерской империи. Обо всем этом он вещал громогласно и многозначительно, что не мешало баронессе и даме в красном, сидевшим по обе стороны от графа, переговариваться о достоинствах Салезианского монастыря.

Карлос молча ел суп и размышлял о словах графини. И она уже осведомлена о его знакомстве с «бразильянкой». И до нее дошла оскорбительная и мерзкая сплетня Дамазо. Когда лакей предложил ему сотерна, Карлос был близок к мысли как следует отделать Дамазо тростью.

Вдруг он услышал свое имя. В конце стола чей-то томный и певучий голос говорил:

— Сеньор Майа должен знать… Сеньор Майа там был.

Карлос обернулся. К нему обращалась сеньора в красном: она улыбалась, показывая красивые зубы и пышный бюст сорокалетней отцветающей женщины. Никто ее с ним не знакомил, и Карлос не знал, кто она такая. Он улыбнулся в ответ и спросил:

— Где, дорогая сеньора?

— В России.

— В России? Нет, сеньора, я никогда не был в России.

Ее лицо выразило разочарование.

— Ах, а мне говорили… Не помню, кто именно, по кто-то уверял меня…

Граф принялся любезно объяснять ей, что сеньор Майа зато был в Голландии.

— Голландия — страна великого процветания! Нисколько не уступающая нам… Я знал одного голландца, необыкновенно образованного…

Графиня сидела, опустив глаза и рассеянно кроша кусочек хлеба; голос Карлоса, спокойно звучавший так близко от нее, казалось, с новой силой пробудил в ней раздражение и досаду; и лицо ее внезапно замкнулось и сделалось жестким и злым. А он, отпив глоток сотерна, с любезной улыбкой обратился к ней:

— Подумайте, сеньора графиня! А ведь у меня даже и в мыслях не было ехать в Россию. И вот так говорят о многом, что вовсе не соответствует действительности… А уж если при этом в сказанном содержится иронический намек, никто не понимает ни намека, ни иронии…

Графиня не ответила, отдавая взглядом распоряжение лакею. Потом произнесла, кисло улыбаясь:

— Во всем, что говорится, всегда есть, по крайней мере, хоть доля правды. И этого довольно… Для меня, во всяком случае…

— Простите, сеньора графиня, но это поистине ребяческое легковерие. Тогда следует верить и тому, что жила-была королевская дочка со звездой во лбу…

Но тут граф прервал его, желая услышать его мнение о книге одного англичанина, майора Братта, совершившего путешествие по Африке, который весьма обидным образом отзывается о Португалии. Граф усматривал в этом одну лишь зависть, зависть, которую питают к Португалии различные страны из-за наших обширных сфер влияния в Африке…

— Разумеется, — продолжал граф, — у нас нет ни таких миллионов, ни такого морского флота, как у англичан. Но у Португалии — своя слава; легендарный инфант дон Энрике и взятие Ормуза разве не возвеличили нас во всем мире? Я кое-что смыслю в колониальных делах и могу утверждать, что нет колоний более устремленных к богатству, процветанию и свободе, чем наши колонии! Не правда ли, Майа?

— Да, разумеется, возможно… Вероятно, так оно и есть…

Но тут Эга, который доселе хранил молчание и лишь временами, вставив монокль, улыбался баронессе, бурно запротестовал против всех этих миссионерских путешествий по Африке и вторжения в жизнь туземцев… Почему бы не оставить африканцев в покое и не дать им поклоняться их собственным идолам? Кому какой вред, ежели они останутся дикарями? Напротив, в мире тогда уцелела бы хоть какая-то самобытная красота! Мания французского буржуа насадить во всех землях, среди всех народов один и тот же тип цивилизации приведет мир к отвратительному однообразию. Скоро какой-нибудь турист ценой неслыханных жертв приобретет билет в Тунгубуту — и для чего? Чтобы увидеть там негров в цилиндрах, за чтением «Правительственного вестника».

Граф высокомерно улыбнулся. Но славная дона Мария, выйдя из своего рассеянного уныния, заиграла веером и радостно воскликнула, обращаясь к Карлосу:

— Ах этот Эга! Этот Эга! Какое изящество! Какой шик!

Тут Соуза Нето, торжественно положив свой прибор, спросил Эгу сурово:

— Может быть, вы, сеньор, еще и сторонник рабства?

Эга весьма решительно отвечал сеньору Соузе Нето, что да, он — сторонник рабства. Все неудобства жизни начались, по его мнению, с освобождения негров. Всерьез повинуется лишь тот, кто всерьез боится… И потому теперь ни у кого нет хорошо вычищенных ботинок, хорошо приготовленного риса и хорошо вымытой лестницы: ведь по закону нельзя больше черных слуг наказывать плетьми, как прежде… Были лишь две цивилизации, когда человек жил в разумном довольстве: римская цивилизация и особая цивилизация плантаторов Нового Орлеана. Почему? Да потому, что и та и другая зиждилась на безусловном рабстве с правом карать непокорных смертью.