Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

Они не ссорились ни по каким крупным вопросам, никогда не ругались, не оскорбляли друг друга. Да и из-за этих мелочей они, собственно говоря, не ссорились. Но странная, сложная, меленая, запутанная игра не прекращалась.

Бывало, Петр Сергеевич предложит пойти вечером в кино, а жена сообщает ему:

— Что ты! Сегодня чудесный спектакль будут передавать. Включим лучше приемник и послушаем.

Приемник включен. Тишина в уютной комнате. Светится шкала настройки, слышатся голоса. Горит торшер. На диване сидят рядом Аля и Петр Сергеевич, виднеется его резковатый профиль и ее овальное, с мягкими чертами личико. Аля — вся внимание. А Петр Сергеевич посидит, посидит, да и скажет:

— Надоело. Спать пошел.

Так продолжалось довольно долго.

Один раз, просматривая очередное дело, Петр Сергеевич наткнулся на слово «интуиция». Он отложил дело, посмотрел в окно прокуратуры на серенький октябрьский день, на какие-то общипанные тополя, на курицу, медленно шагающую по двору, задумался.

«Интуиция, — думал он. — Вот и в семейной жизни тончайшая нужна интуиция, чтобы понимать самые малые душевные движения человека. Чтобы чувствовать его. И уступки, тысячи уступок. Ах, как все это непросто…»

Так он сидел и думал. Думал неторопливо и горько о семейной жизни вообще, и о своей семье, и о других семьях. Думал и морщил лоб, вздыхал и качал головой. А курица куда-то вышагивала по двору, и палые листья на земле чуть подпрыгивали от слабого ветерка и перелетали с места на место.

А через неделю они разошлись. Разошлись, как и жили, тихо и мирно, без скандала.

Весь городок был взбудоражен этим событием. Еще бы: их жизнью со стороны любовались, их ставили в пример ревнители строгого семейного порядка — и своим неразумным детям, и неуживчивым супругам, да мало ли кому.

Тогда начались толки, перетолки и кривотолки.

— Не-ет, — говорили друг другу соседки, — Не-ет, — перешептывались любители свежих новостей. — Что-то тут не то. Что-то они скрывали. Да ведь, подумай, ловко-то как скрывали! Не-ет, было, было чего-то у них.

А у них на самом деле ничего не было.

Четыре любви

Художник Федор Грибов допил свою стопку водки, закусил маринованными грибками и стал рассеянно глядеть в окно вагона-ресторана, ожидая, пока официантка принесет горячее.

Поезд шел по заснеженной местности. Сейчас она была однообразной и пустынной. При желании можно было, конечно, вообразить, какова она летом или в цветистости осеннего наряда, но у Федора Грибова такого желания не возникало.

Он не любил ездить в вагонах, даже в мягких: все равно полки казались ему похожими на какие-то барачные нары. И если ехать было недалеко, он уходил в ресторан, где как-то меньше чувствовалась дорога.

А на пейзаж ему не хотелось смотреть, потому что настроение у него было не то чтобы неважное, но какое-то неопределенное, рассеянное. Ехал же он на похороны своей двоюродной тетки.

Собственно говоря, Федор и не знал, что эта тетка у него существовала. О смерти ее написала Федору его мать и просила приехать и помочь на похоронах.

Просьба матери была равносильна приказанию. Хотя Федору немного оставалось до сорока, но он был холост, и мать считала его почти мальчиком. А Федор до сих пор по-мальчишески побаивался матери и слушался ее во всем.

Сейчас он уныло думал, что какой же он специалист по похоронам и что не знает, как к этому приступить. У них в мастерских художественного фонда недавно умер один товарищ, так там просто собрали деньги, а потом провожали на кладбище. Кто-то делал все необходимое. А теперь он должен был приняться за все сам.

Мать написала ему, что он изо всей родни наиболее незанятый. И еще писала, что у тетки из родных в городке осталась одна лишь дочка. И святой его долг — помочь в похоронах.

Федор начал представлять, вернее, придумывать, дом, где лежит тетка, и плачущую худенькую девочку с косичками в каком-нибудь углу дома. Потом отмахнулся от нелепых образов н раздраженно поторопил официантку.

Он заранее послал телеграфом денег и телеграмму о приезде, но вполне логично предполагал, что никто не может его встретить.

Однако его встретили. Когда Федор сошел на небольшой станции с весьма солидным каменным вокзалом, выкрашенным в желтый цвет с белыми поперечными полосами на выступающих частях фасада, с обычным привокзальным садиком, занесенным снегом, он прежде всего увидел глаза, которые смотрели на него. Серые, внимательные и строгие, под темными ресницами и бровями. А потом Федор рассмотрел и женщину, стоявшую на перроне. Кроме нее да дежурного, никого тут не было. Женщина сразу же показалась Федору миловидной, потом красивой, а через несколько минут он считал ее прямо-таки красавицей. Была она, видимо, почти одних с Федором лет и почти одного с ним роста. Они пошли друг другу навстречу, и она сказала:

— Вы, наверное, Федор?.. А я Евгения Васильевна… Женя.

Они прошли через вокзал, и уже на улице, с маленькими домиками и деревьями по бокам, Евгения Васильевна сказала:

— А маму вчера похоронили… И поминки были.

Федор начал растерянно извиняться, бормотать, что вот, мол, не успел приехать, помочь. Но Евгения Васильевна сказала:

— Да что вы! У меня тут помощников было хоть отбавляй. Маму ведь хорошо знали и любили. Она почти сорок лет здесь акушеркой проработала. Все сделали как надо.

И вздохнула. А Федор подумал: может, извиниться в таком случае и повернуть назад, на вокзал. Но решил остаться на денек, отдать долг вежливости.

Говорить было не о чем, сказали два слова о погоде, что зима нынче теплая, и опять молчали. Но когда вышли на главную улицу, Евгения Васильевна разговорилась. Она начала показывать Федору здания, объяснять их назначение. И Федор понял, что она гордится новостройками и вообще очень любит свой городок.

— Вот почта, — говорила она, — видите, какая махина. А раньше помещалась в деревянном домишке — не протолкнешься. Это общежитие новое. Там вон — видите? — за домами, новый кинотеатр. А деревья эти мы с ребятами сажали в общегородской воскресник. Хорошо принялись. А еще…

Федор искоса поглядывал на нее. Была она стройна и хороша, и пальто ловко сидело на ней, и шапочка. Легкий мороз разрумянил ей щеки, и она казалась совсем молоденькой. «Мать писала, — думал Федор, — что ты одна. Почему же ты не замужем?»

Подошли к небольшому дому на одной из боковых улочек. Возле дома был палисадник и огород, в котором виднелись какие-то кусты и несколько яблонь, поднявших над сугробами свои голые руки. Вошли в дом.

На Федора почему-то повеяло детством. Была тут русская печь в кухне и небольшое зальце со старинным трюмо, секретером, бронзовой собакой на комоде, старыми креслами, покрытой изразцами печкой, со многими другими атрибутами старины. Но другая комната имела вполне современный вид, даже несколько модный. Два века тихо и мирно соседствовали тут. Евгения Васильевна заметила улыбку на губах Федора, мимолетно улыбнулась сама и предложила:

— Вы, — в той комнате, в моей. Вам там будет удобнее. А я здесь.

— Да я, понимаете, — начал Федор, — на денек. Чего уж тут беспокоиться. Я бы мог и в гостинице, — добавил он и почувствовал, что говорит что-то не так.

— Полноте, полноте, — перебила Евгения Васильевна, — располагайтесь и живите, сколько вздумаете. Да и мне полегче будет, — потише прибавила она, — никак не могу представить себе, что нет уже мамы. — Она отвернулась, голос ее чуть дрогнул. — Хоть и знала я давно, что конец неизбежен: врачи ее год назад приговорили, но все же не верится и… не могу.

— Да, да, — быстро сказал Федор, страшно боясь, что эта очень выдержанная на вид женщина сейчас расплачется и неизвестно, что надо будет тогда делать, — конечно, конечно. Я обязательно останусь на пару деньков. А вы меня с вашим городком познакомите. Он мне с первого взгляда очень понравился, — несколько подхалимски сообщил он.

Евгения Васильевна повернулась к нему, сморгнула слезинку и благодарно улыбнулась…

Уже неделю Федор жил в маленьком домике и глядел по утрам на сугробы перед окнами, на другие маленькие дома и на бесцветное небо.

По утрам он ходил за водой, носил дрова, разгребал снег, нанесенный за ночь на тропку. Евгения Васильевна, приготовив завтрак и обед, закрыв русскую печь, бежала в школу-интернат, где уже несколько лет была директором. А Федор ходил по городу, который успел основательно изучить, а к приходу Евгении Васильевны затапливал печку в зальце и сидел, глядя на огонь.

Открытого огня он не видел давно, разве только костры на пикниках, и ему хорошо думалось и мечталось, когда в печке жило беспокойной жизнью пламя и что-то потрескивало, разговаривало. А сзади, в комнате, была тишина и полумрак, и только часы постукивали негромко и однообразно.