Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

Зато какой же смолистый, резкий, душный аромат стоял в нем, когда я брел, измученный жарой и многократным купаньем, обратно — к обеду. Даже, хоть и была тут тень, хотелось выбраться из леса на открытое место, под палящее солнце: ломил голову хвойный горячий дух.

Я приходил, обедал и блаженно тащился к себе на поветь. А под вечер, когда начинали носиться стрижи, когда мычали коровы и чуть свежело, можно было читать и даже пробовать писать стихи.

Сначала очень здорово это было. Но потом несколько начало надоедать. Томили однообразие и жара. Уже хотелось дня-двух серенькой погодки, а еще того лучше ночной грозы, чтобы ухало и гремело вдалеке, чтобы пошумливал по крыше дождевой перезвон и чтобы встать да выглянуть из повети на въезд, глядеть на дальние зарницы и слушать и ощущать льющиеся из небес струи.

А бабке моей жара была нипочем. Она то и дело бормотала, похаживая по хозяйским делам:

— Ну и погодку бог послал. Благодать.

Но и уставала очень она. Поднималась рано, делала все по дому, потом бежала в бригаду, на сенокос, именно бежала: я не видел, чтобы она спокойно шла по улице. Какая-то иноходь у нее была, что ли. Так до сих пор и вижу, как мелькнет ее согнутая вперед фигура, с косой на плече и точилкой в берестяном футляре у пояса, по направлению к приречному лугу.

А когда спадала роса, опять мелькала ее фигура, уже с граблями, — на гребь. В обед она ела мало, отлеживалась за домом в холодке, потом снова уходила. А вечером доила козу, чего-то месила поросенку, чего-то все делала, суетилась. А совсем поздно опять семенила в огород, дергала траву на грядках, вытаскивала на журавле бадью из колодца и поливала. Но начинало темнеть, она приходила, ела теперь много и неторопливо, после ложилась в горнице и до утра накрепко затихала.

Утром зачастую я не заставал ее за завтраком, но меня она не забывала: и хлеб, и картошка, и лук, и молоко — все было на столе, все было прикрыто ряднинкой.

Хоть и радовало ее вёдро, по, видимо, становилось порой невмоготу, и она бормотала, как обычно, для себя, для меня, для всех:

— Ох, лето, лето. Тяжелая порина. Только к зиме и вздохнешь.

Начало мне надоедать одно и то же, но выглянул я однажды утром на улицу и заинтересовался. В Шири помимо баб были три мужика. А вот девушки, которая шла по ягоды от дома, что был от нас через дорогу, тут раньше не было. Она уходила травой, оставляя на белом влажный зеленый стежок, потом вошла во льны, а потом ее сарафан, белый в красный горошек, и такая же косынка мелькнули в леске по направлению к гарям и пропали.

Лицо ее я рассмотрел уже вечером, полуоткрыл дверь на въезд и следил. Отсюда дом через дорогу был как и а ладони. Она сидела на небольшой лавчонке под черемухой и перебирала малину. Она была похожа на хозяйку того дома — женщину средних лет со следами былой красоты. Но тут красота была не в прошлом, а в настоящем. Светло-русая красота с очень милыми глазами.

Надо бы мне сразу подойти, заговорить, и знакомство бы состоялось. А я не подошел, а следующим утром она меня увидела, когда я шел на речку. Я пришел на речку, лег на своей отмели, затем она пришла, разделась и легла на другой, видимо, тоже своей отмели. Здесь подходить было неудобно. И получилось как-то так, что я откладывал да откладывал и дождался того, что вроде и знакомиться теперь стало неловко.

Не унималась жара. Я изменил свою программу отдыха только в том, что, пользуясь своим наблюдательным пунктом, стал постепенно изучать ее программу проведения дней. Ее времяпрепровождение не очень отличалось от моего, разве в мелочах. Вместо рыбалки она ходила по ягоды. На реке проводила также немало времени, и скоро ее белые плечи стали коричневыми, хотя, конечно, светлей моих.

В обед ее не было видно. А по вечерам она либо читала под черемухой, либо варила варенье на улице. Там была сложена такая небольшая печка, ближе к огороду, тут она и ставила свою кастрюлю, а до меня доносился не только запах дымка, но и запах кипящего, булькающего горячего варенья.

Вскоре я узнал, что зовут ее Сашей. Так назвала ее то ли мать, то ли тетка, в общем, хозяйка дома напротив, когда нужно было идти ужинать.

Смотрел я, смотрел, придумывал разные способы, чтобы удобнее было с ней познакомиться, а может, и подружиться. Ничего в такую жару путного не придумывалось. А потом вдруг взял да и возненавидел ее.

Случилось это так. В один из вечеров читала она себе под черемухой, положила ногу на ногу и покачивала так небрежно полуснятой туфелькой, висящей на одних пальчиках. А возле дома хозяйка стирала белье. Вынесла корыто, поставила на две табуретки, и вскоре только красные руки мелькали во вздувшейся и опадавшей горке белой пены. Стирала женщина споро и без передышки. И терла, и выжимала, и снова бросала скомканное сухое белье в белую кипень. А беленькая туфелька покачивалась и покачивалась на изящной ножке.

И тут взяла меня злость. Теперь мне думается, что отчасти повинны в моем раздражении и то, что никак я не мог познакомиться с ней, и жара. Но тогда-то я благородно вознегодовал и думал, что мое негодование порождено лишь увиденным. Сразу вспомнилось, как она ходит по ягоды и купается, как читает и варит варенье. А в это время се мать или тетка косит, гребет, доит корову, стирает, устает до невозможности.

«Ну ладно, ты учишься или работаешь в городе, — обратился я мысленно к этой самой Саше, — ну, не коси, так хоть по хозяйству помоги. Неужели ты не могла бы подоить корову, или, скажем, полить огород, или хотя бы постирать?»

Обращался я мысленно к Саше, чем дальше, тем более резко, еще не раз. Дни проходили, один за другим, жара замучила совсем, а все оставалось на своих местах. Саша гуляла, купалась, а ее кормилица и поилица день-деньской крутилась на работе.

До того меня все это: однообразие, зной и поведение Саши — допекло, что я один день твердо решил поговорить с ней, поговорить начистоту и высказать, что я о ней думаю.

С утра откладывал до обеда. После обеда уснул в своем пологе, сморили теплынь и сытость, проснулся под вечер с тяжелой головой и вдруг услышал, что как будто проворчал кто-то.

Прислушался, потом сообразил, что ведь это же гром, и, пошатываясь, так как не совсем очнулся еще ото сна, вышел на крыльцо.

Ах, до чего же тяжел, до чего же накален был воздух! И небо сияло ослепительной синевой. Ни единой не виднелось тучки. Лишь на юго-западе из-за леса высунулся какой-то белый холмик.

Вот он стал расти, возвышаться и вытянул за собой нечто темное. А это темное стало как-то выворачиваться и шириться. Словно тулуп, скомканный и сжатый, начали разворачивать и натягивать на небосвод. Скоро темное заняло четверть неба, а белые оторочки колыхались по краям, вырастали большими языками и снова опадали. А потом всю тучу перечеркнула молния, гром прогремел уверенно, торжественно и побеждающе.

А через несколько мгновений туча уже простиралась над деревней, и над головами ахало, скрежетало и грохотало. Дунуло холодным ветром, зазмеились молнии. И вдруг на фоне лесов, на фоне закрытого темным с мечущимися разрезами молний неба по-новому увиделась деревня.

Такой маленькой, пришибленной, заброшенной, такой беззащитной показалась она, что почему-то вспомнилось то, что сказала мне моя хозяйка в начале нашего знакомства.

Так и почудилось, что там, за лесами, вот-вот встанет кто-то огромный, ужасный для глаз и сердца, подопрет небосвод головой и нечеловеческим голосом прорычит: «Слышу, девица, иду, красная!»

Дождался я дождя. Сначала он летел крупными каплями, наискось, а вскоре встал сплошной прямой стеной. Лилось по березам, лилось по крыше, плескалось со стреков, долетало и до моего лица. И долго я стоял тут.

А потом ушел, лег к себе, закрыл глаза и, несмотря на то что спал днем, уснул до утра — крепко, счастливо, без сновидений.

Утром проснулся не рано, вспомнил, что мне сегодня уезжать, вскочил, сделал зарядку и вышел на улицу.

Боже мой, каким непохожим стало все вокруг, каким новым! Все курилось и парилось под солнцем, все блестело и зеленело. А главное, деревня вдруг зазвучала. Только в это утро я понял, что мне как-то не хватало в деревне звуков. Сколько было красок кругом, сколько запахов, сколько ощущений от перемен температуры, но деревня была безголосой, а поэтому и довольно однообразной! А тут…

Запела открываемая дверь, заговорили ступени крыльца, заскрипел журавель у колодца, звонко тенькнуло о воду ведро. А деревья трепетали и шумели, а птицы, неслышимые почти месяц, заливались, а куры переговаривались, а земля чмокала под ногами, а коровы отчетливо и влажно мычали вдалеке. Множество было звуков. Похоже, как месяц спала деревня, а теперь вдруг проснулась и потягивается.

Жалко стало уезжать, до того чисто и свежо установилось вокруг, до того было радостным утро. Но я стал поспешно собираться и прощаться с хозяйкой.