Другой Владимир Высоцкий - Федор Ибатович Раззаков

тогда и в самом деле было много, однако, когда происходит некий перекос в одну сторону, люди невольно стремятся заполнить вакуум альтернативной информацией. Именно ею и наполнил Высоцкий свою «Балладу о детстве». Естественно, речь в песне шла о его собственных детских годах, хотя поводом к появлению этого произведения было детство его вымышленного ровесника — героя киноленты «Вторая попытка Виктора Крохина».

Эту картину начал снимать на «Ленфильме» режиссер Игорь Шешуков. В ней речь шла о трудной послевоенной судьбе подростка, который, вынужденный расти без отца, с детства должен был доказывать свою правоту с помощью кулаков. В итоге он станет известным боксером. Именно под эту историю Высоцкий и родил на свет свою песню. Причем начало ее он написал в считаные часы — когда вместе со Станиславом Говорухиным летел из Москвы в Одессу. Поскольку чистой бумаги у него под рукой не было, он использовал в качестве черновика… журнал «Советский экран».

Между тем, как и положено истинному либералу, автор описал события почти 40-летней давности с позиций именно своего «класса». Например, в самом начале он сообщает, что его герой (повторюсь, что под ним подразумевался сам Высоцкий) родился в те времена, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Если вспомнить, что конец 30-х был памятен миллионам советских людей не только гулаговскими этапами, но и многими другими событиями, возникает вопрос: почему Высоцкому понадобилось выделить именно это? Да потому, что совсем недавно в Париже он прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» и решил уже в начале песни заявить ее как некую антитезу официальному курсу с его замалчиванием сталинских репрессий. Две строчки в песне — и вот вам спор с государственной идеологией.

Вообще начало песни насыщено уголовной тематикой, которая всегда была близка Высоцкому. Например, свое рождение на свет он описывает весьма замысловато: «первый срок отбывал я в утробе», а также — «в первый раз получил я свободу по указу оттридцать восьмого» (речь идет о сталинском указе 1938 года, запрещавшем делать аборты).

Далее в песне описываются предвоенные, военные и послевоенные будни великой страны сквозь призму взгляда простого советского человека, обитателя многонаселенной коммуналки на Первой Мещанской (Высоцкий жил там с матерью, деля трехкомнатную квартиру с еврейской семьей Яковлевых: Гисей Моисеевной и ее сыном Михаилом). Упоминание о первой в песне имеется. Именно к ней обращается сосед Евдоким Кириллыч: дескать, «эх, Гиська, мы одна семья — вы тоже пострадавшие, а значит — обрусевшие: мои (сыновья. — Ф. Р.) — без вести павшие, твои — безвинно севшие». То есть по автору выходило, что русские и евреи, по сути, были уравнены в правах: удел первых — погибать на фронте, удел вторых — безвинно сидеть в ГУЛАГе. И все — пострадавшие (то есть одна семья).

На самом деле самый большой урон (как во время репрессий, так и в войну) несли тогда именно русские, поскольку их как раз особенно и не щадили, в то время как евреев — наоборот. Связано это было каке демографией (русских в процентном отношении было больше), так и с большой политикой (явно ущемлять права евреев было опасно, так как это могло испортить отношение к СССР мирового еврейства). Поэтому если в конце 30-х репрессии и затронули многих евреев, то в основном это касалось представителей номенклатурного сословия, а рядовых «гись моисеевн» среди репрессированных было меньшинство. Да и тех в лагерях по большей части сильно не мордовали, назначая их на разного рода «хлебные» должности. Читаем у А. Солженицына:

«До лагерей я думал: «наций не надо замечать», никаких наций вообще нет, есть человечество.

А в лагере просыпаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация — ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация — не обижайся.

Ибо национальность — едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков (лагерные работники «хлебных» должностей. — Ф. А.). Всякий лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствовали национальным соотношениям в лагерном населении. Именно: прибалтийцев в придурках почти совсем не найдешь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несравненно меньше, чем их в лагере (а нередко — лишь по отбору из партийных ортодоксов); зато заметно сгущены евреи, грузины, армяне; с повышенной плотностью устраиваются и азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы.

И, собственно, — никого из них нельзя в этом винить. Каждая нация в ГУЛАГе ползла спасаться как может, и чем она меньше и поворотливей — тем легче ей это удавалось. А русские в «своих собственных русских» лагерях — опять последняя нация, как были у немцев в Kriegsgefangenenlagers…

Если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, — мне это будет разрешено, и я не буду осыпан упреками за несправедливое национальное обобщение. Но в лагерях, где я сидел, было иначе: евреям, насколько обобщать можно, жилось легче, чем остальным…»

Знал ли об этой ситуации Высоцкий? Конечно, знал, однако написал как написал. Поскольку в противном случае — и он это прекрасно понимал — его песня вряд ли бы была принята большей частью той интеллигенции, в которой он вращался. А не имея такого принятия, как можно было дальше делать карьеру? Вернее, делать ее было можно, но получалось бы это гораздо труднее. А у него этих трудностей, как он считал, и без того было выше крыши. Так зачем же создавать еще и лишние? Короче, с колеи, выбранной им еще в самом начале своей карьеры (с песни «Антисемиты»), он так и не свернул.

Не собирался он сворачивать и с другой колеи — алкогольной. За два десятка лет активного пьянства Высоцкий на этом поприще мог неоднократно умереть: причем как от алкогольной интоксикации, так и от причин побочных. Например, он многократно пьяным садился за руль и в итоге несколько раз попадал в аварии, которые едва не стоили жизни как ему самому, так и тем, кто мог стать невольной жертвой его лихачества. Как вспоминал фотограф В. Плотников: «Однажды Володя повез Володарского домой на своей небольшой «БМВ». Оба никакие! А Володя гнал по Кутузовскому под двести. Жал на газ, и ему мерещилось, что за ним организована погоня, хотя никаких милицейских машин не было видно…»

Помимо этого, бард несколько раз пытался покончить с собой, но каждый раз, на его счастье, рядом находился кто-то из друзей — они его и «доставали» с того света. О том, каким образом проходили иные