Интерконтинентальный мост - Юрий Рытхэу

И еще одна причина гнала старика с чужого ему острова — видимое изменение в обычаях и поведении земляков и родичей. С утерей родного острова они словно утратили и нечто другое. Исконное занятие иналикцев — морской зверобойный промысел — потеряло для них жизненно важное значение. Они больше не зависели от того, сколько моржей им удастся добыть, сколько заготовить на зиму. Денежная компенсация за отчуждение Иналика позволяла им жить безбедно, не выходя за порог своих теплых домов.

Порой создавалось впечатление, что охотники уплывали в море не в поисках пищи, а чтобы вернуться к себе, в свои воспоминания, ощутить былую уверенность, когда жизнь твоя зависела от твердости твоей руки.

И еще одно: каждый охотничий вельбот, байдара непременно заворачивали в Иналик якобы для отдыха, починки снаряжения или будто из-за нехватки горючего.

Охотники радостно высаживались на берег, словно они и впрямь вернулись к себе домой. Они разбредались по своим покинутым хижинам, и над Иналиком повисала тягостная мрачная тишина тайных сдержанных рыданий, скупых мужских слез, мысленных обращений к полузабытым богам полузабытыми словами древних заклинаний.

Почему-то земляки, когда ночевали в своих остывших, осиротевших домах, не зажигали электрического света, хотя Иналик был снова подключен к источнику энергии. Мерцали свечи, а некоторые находили древние каменные жирники и зажигали их, возвращаясь к видениям прошлого, в свою молодость вместе с вдыхаемым острым запахом тюленьего и моржового жира.

Сидя на берегу пролива в одиночестве и глядя на темную громаду острова Ратманова, Адам Майна размышлял о времени, о тех следах, которые оно оставило в его долгой жизни. События, пережитые события — вот что дает ощущение времени, что метит проходящие мгновения в памяти. Впервые движение времени Адам Майна почувствовал, когда от него ушла Линн Чамберс. Да, где-то было записано время его рождения, ведь Адам Майна появился на свет, когда маленький Иналик переживал великое приобщение к достижениям цивилизации, техники, когда считалось, что каждый эскимос должен быть грамотным и закончить по меньшей мере начальную школу. Но время рождения затерялось в прошлом, даже детство отдалилось в прекрасную пору сновидений, когда видишь себя снова ребенком, прильнувшим к материнской груди. А потом время как бы прервалось, остановилось, потому что пришла молодость, время ощущения силы, вечности и непрерывности бытия. Даже и не думалось о том, что это когда-нибудь кончится, и пожилой возраст и старость брезжили где-то очень далеко, почти за пределом мыслимого. Казалось само собой разумеющимся быть всегда молодым. После отъезда Линн Чамберс Адам Майна понял, что молодость уже позади, и даже далеко позади…

А теперь события покатились с такой стремительностью, что иные из них осмысливались уже задним числом — мозг не поспевал за ними, и даже переживания и ощущения запаздывали. Груз событий начинал ощутимо давить на плечи, и Адам Майна физически чувствовал это, особенно к вечеру, когда солнце уходило за остров Ратманова и долгая тень протягивалась по проливу к Иналику, словно пытаясь дотянуться до острова-брата.

Люди старели на глазах.

Давно ли мальчишкой был Перси — круглолицый, с ярким блеском желтоватых любопытных глаз, а теперь — зрелый, много переживший мужчина. Лицо его заострилось, словно его с обеих сторон сточили грубыми камнями, в еще более сузившихся глазах появилось какое-то волчье выражение. Переменилась и Френсис, вчерашняя школьница, а сегодня — женщина! Женщина с трагической судьбой: вместившая в своем израненном переживаниями сердце почти детскую любовь и привязанность к Перси и горячую, страстную любовь к Петру-Амае.

Еще год назад Джеймс Мылрок казался Адаму Майне молодым человеком, а сегодня он выглядит почти сверстником.

И каждый раз, возвращаясь на Кинг-Айленд, Адам Майна видел перемены в людях.

Однако в этот раз было по-иному.

Словно вернулось старое время. И это потому, что иналикцы готовились к уэленскому фестивалю.

Еще загодя из добытых моржей вырезались обширные желудки, тщательно вычищались, с их стенок каменным скребком, чтобы ненароком не прорезать кожу, снималось все лишнее. Очищенный таким способом, тщательно промытый, потом выдержанный несколько дней в едкой человечьей моче, моржовый желудок надувался и подвешивался на просушку в тени. Так, примерно с месяц, будущий резонатор древнего бубна впитывал в себя морской ветер, шум прибоя, птичьи крики, рев моржового стада, тяжелое, приглушенное дыхание китов. К тому времени от старой кожи освобождался деревянный обод бубна, старый, упругий, желтый от времени и жира морских зверей. А новую снова замачивали в специально приготовленной жидкости, основную часть которой опять составляла человечья моча.

А потом наступало время натягивания нового бубна.

Это происходило на рассвете яркого солнечного дня, чтобы незамутненным солнечным лучом мерить равномерность натяжки кожи на обод, по ее цвету определить будущий голос и тональность. Ибо только неискушенному грубому глазу эскимосский сягуяк и чукотский ярар кажутся одинаковыми, на самом деле они как разные люди, и голоса у них различаются не в меньшей степени.

После натяжки бубен еще несколько дней должен сушиться вдали от солнца, но уже в спокойном, недоступном для резких колебаний температуры и движения воздуха месте. Не было для этого лучшего места, чем кладовая старого нынлю, но в Кинг-Айленде Мылрок подвесил три новых бубна на чердак своего нового дома так, чтобы ненароком заглянувший в слуховое окно солнечный луч не коснулся туго натянутой кожи.

Оставив сушиться сягуяки, Джеймс Мылрок поднялся на самую возвышенную часть острова, туда, где, обращенный своим ликом к морскому простору, стоял бронзовый Иисус Христос, воздвигнутый здесь в 1937 году. Полустертая надпись гласила, что статуя поставлена в знак мира и согласия между Сибирью и Аляской. Это было святилище старых кингайлендцев, которые много раз намеревались увезти статую в Ном и поставить ее на берегу залива Нортон, в своем квартале. Но это намерение вот уже почти два столетия оставалось только благим намерением. Лишенные привычных своих святилищ, иналикцы постепенно привыкали к новым, и в поисках уединения, места для углубленных размышлений, облюбовали эту высокую точку острова. Само собой сложилось так, что и молитвы свои они стали обращать к этой застывшей бронзовой фигуре. Задумчивое выражение лика, зелень в складках одежды и чертах лица — эти материальные знаки древности внушали уважение, и, во всяком случае, можно было быть полностью уверенным в том, что сказанное здесь, излитое в искреннем порыве, здесь и останется, будучи поглощенным спокойствием и тишиной.