Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

каким-то причинам (возможно, возраст) Альфреда заместил сильно похожий на него человек, и серия угасла».

Цитата не для красного словца – она симптоматична. В графе «национальность» – здесь все очень русские, но при этом на половину, на четверть, считают себя или выдают за кого-то другого. Вот тот же Виктор – бежал из СССР (как?!), паспорт американский, да и даже имя не понятно, он скрывает, берет предложенный в журнале русских эмигрантов псевдоним, а тот оказывается «с душком», с историей, да и очень непростой – из-за каких-то разборок с НКВД и более между собой там даже затесался у парижских русских старый труп… Совы тут вот уж точно не то, чем кажутся, и орнитолог просто плюнет и умоет руки с ними разбираться – то же CV Альфреда венчается «я пока не разобрался».

Но главное для сюжета и для нас, что Виктор и Альфред столкнулись, дружат. Их жизни и истории переплетаются. Оба, конечно, как настоящие шпионы, живут под несколькими личинами (журналист днем, писатель ночью, проваливающийся в свои миры-видения Виктор), в нескольких кругах и мирах, в прошлом. И 30-летний Виктор отдается воспоминаниям не меньше, чем старик на грани смерти Альфред. И тут, кстати, Андрей Иванов интересно не делает скидок – «я»/«он» одного рассказчика уступает место другому через абзац буквально, иногда без пояснений, до неразличения.

И это не только стилистический прием, конечно, но и рабочая гипотеза – сближения их и их времен. Война начала века, эмиграция, вторая война Альфреда и – новое, вроде бы, время, время после побед всех хороших сил, тотального энтузиазма, sex, drugs & rock’n’roll студенческой, антибуржуазной революции мая 68: они оказываются очень и очень рифмованными.

Что совсем не неожиданно – здесь же каждый первый фантом и двойник: «Я хожу по этим коридорам, отпирая тюремные двери, из камер выходят мои двойники, даже не двойники, а я сам из других временных промежутков; отперев дверь, я осматриваю себя, точно гляжусь в зеркало, вспоминаю, когда это я так выглядел»; «было много дверей. Люди прибывали. Казалось, они выходили из портретов и настенных зеркал – и туда же возвращались; многие выглядели растерянными, шагали, слегка покачиваясь – под руку с обмороком, волоча за собой войну, никак не желая с ней расстаться; я ловил на себе взгляды: а, и этот здесь; а он что тут делает?»

Нет, Иванов, конечно, в своем уравнивании времен и инвективе им не скучный и трендовый европейский левый (такую революцию потеряли!) и не мракобес (все плохо!). Хотя – действительно плохо, скорее всего, все. Столько исторических вызовов, идей развития, планов, политических схем (взять те же партии и течения русской эмиграции – телефонного справочника не хватит для списка кораблей), а история была, есть и будет все та же кровавая богиня Кали, у которой отрубленные черепа пояском на бедрах. Просто – «мир устарел», «человечество томится своей человечностью», а история «смоет нас».

Она и смыла, скорее всего, герои точно в потоке, вихре – событий и трагедий, бессобытийности и домыслов. Такой же в этом перенаселённом, как уплотненное послереволюционное общежитие в «тюрьме народов», романе и язык. Это совсем европейский, очень западный роман (как и у Лены Элтанг, только по сознательным обмолвкам узнаешь Russian origin), но с довеском, большим бонусом. То совсем бунинские красоты и достоевские страсти, то кортасаровские синкопы, то галлюцинногенный трип сознания, то традиция французских афористов («человек – сумма метафор»), то жесткий публицистический приговор, а то – просто очень красиво, набоковско, про ключника, например, который точил свой шершавый день. Кладбище ведь приютит все и всех.

И прежде всего – память. Понимаешь, что, бегая по войнам и революциям из самых благих намерений, герои прежде всего бегут от себя. Вся их активность посвящена желанию узнать себя, правду, примкнуть к единственному верному движению, но – эта активность им важнее результата, а ответа они, возможно, просто боятся. «Помню запутавшихся в инцестуальной связи брата с сестрой – вряд ли они могли вспомнить свои подлинные имена. Впрочем, как и остальные шулеры, с которыми мне довелось пить целебные воды: похоронив память о том, кем были изначально (уничтожая прошлое, перестаешь замечать настоящее), они не хотели знать, что было правдой, а что ложью в их историях, бесчисленных, как долговые обязательства, странствующие по земному шару в чемоданчиках и портмоне обмишуренных ими ротозеев». Так добрая половина русских парижан с первых страниц мечется, то хочет вернуться в СССР, то передумывает, то рвет публично желанные французские паспорта, то тихонько сбегает из советского поезда и растворяется где-то в Швейцарии, Америке, далее везде… Так и странствуют герои в этом перегруженном, очень разном романе, который сам будто – работает под прикрытием, направляется не туда, куда от него ждешь.

Китайский краб

Андрей Шарый. Дунай: река империй. М.: КоЛибри; Азбука-Аттикус, 2017. 464 с

Работающий в пражском офисе «Радио Свобода» Андрей Шарый очень удачно инвестировал свое местопребывание в книги. Где научные изыскания переплетаются с травелогом, теория – с озарениями имени Эрнста Юнгера. Оно и хорошо, ведь что Австро-Венгрия, что балканские страны – на виду, но тайные, нагружены стереотипами, и кто точно знает, что там происходит…

В очередном издании книги автор взялся за в полной мере сравнительное исследование – пройти, проплыть по Дунаю, второй по размеру реке Европы, «наколовшей на себя – словно кусочки мяса на шампур – обычаи, навыки, традиции, языки, уклады многих народов Европы» (раньше, из доступного на русском, по этому маршруту плавал Клаудио Магрис в «Дунае»). Протекает она по территории 10 стран – а сколько народов, судеб и вдохновений затрагивает?

«У тысячелетнего Панчева типичное дунайское прошлое сербско-болгарской торговой гавани, мадьярского укрепления, османской крепости, австро-венгерской провинции и, наконец, югославского индустриального узла. Новейшая история города, увы, тоже типична: нацистская оккупация, двенадцать тысяч расстрелянных в окрестных оврагах евреев, сербов, цыган и, как следствие, послевоенное изгнание примерно такого же количества немцев» (болгарское и сербское в Панчеве немного под вопросом, но не будем спорить, действительно все в регионе переплетено).

Вот и в книге есть специальные врезки – «Дунайские истории» и «Люди Дуная». Известно, например, что «Дунайские волны», как тот же «Миллион алых роз», перепевали по всему миру, от Кореи до Израиля. Но не все, возможно, знают, что автор самой известной румынской композиции Йон Иванович – серб. А. Шарый излагает историю создания вальса, слушает его в 153 вариантах, рассказывает про судьбу в кинематографе и, конечно, в нашей стране: «В России этот вальс всегда очень любили, – цитирую рецензию советского музыковеда. – Долгое время он даже считался старинным русским вальсом и под такой рубрикацией публиковался