Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

– Ты ж сам твердил, крестить Землю от края до края, чтоб вся Русь единого бога славила – Иисуса. Теперь, как крестить начали, взад пятки идёшь! – голос Владимира звучал гневливо, брови насупились, сойдясь над переносицей, чело морщинами собралось.

До каких же пор этот несносный уй будет ему перечить!

– Я от своих слов не отступаюсь, – говорил Добрыня ровно, с усилием подавляя в себе раздражение, дабы не распалять гнев князя и унять его упрямство. – Да ведь всякое дело с умом надобно решать, с оглядкой. Олешье – город порубежный, нельзя у его жителей злобу по себе оставлять. Крестить тех, кто сам того захочет, силком – никого. Киев, Новгород, Смоленск, Чернигов окрестим, тогда и за окраины возьмёмся.

Бродников на Хортчем острове Добрыня не велел трогать и дуб запретил жечь. Владимир хмурился, но молчал.

Крестить Русь начали, дойдя до Роси, с Родни, памятного Владимиру города, обагрённого кровью брата.

«Капи сжечь, крады срыть!» – таков был наказ великого князя. Жителей крестили в Роси. Святилище громили ратники и дружинники. Епископ Иоаким уговаривал Владимира:

– Князь, не жги всё подряд. У волхвов на дощечках записана история твоего народа, забери их в свой дворец, сохрани.

Великий князь оставался глух к увещеваниям. Для новой веры место нужно расчистить, иначе не приживётся. Так учили архиереи. Кто такой Иоаким – поп без прихода, ему ли поучать.

Отец Анастас, словно хищный зверь, отведавший человечьей крови, преобразился, отталкивал от князя епископа, кричал, выпуча глаза и перекашивая рот:

– Жечь, жечь бесовщину!

Попы и корсунские, и царьградские вторили иерею:

– Жечь! Всё жечь, чтоб духу бесовского не осталось на Руси.

Опальный епископ, исповедовавший апостола Павла, святых братьев Кирилла и Мефодия, содрогался, видя искажённые злобой и ненавистью лица, слушая вопли, стенания, проклятья. Не сонм радостных людей, окунавшихся в воду и возносивших молитву Господу, видел он, но рыкающую толпу, словно стадо животных, загоняемую конными дружинниками в реку. У костров из идолов видел братию свою, священников, беснующихся, словно языческие жрецы.

Владимир, не бравший в рот хмельного, словно испил крепких медов. Глядел на полыхающие капи, храмины волхвов. Вздымающееся к небу пламя завораживало, не отпускало взгляд. Добрыня отъехал к Роси, наблюдал за свершаемым таинством крещения, и жалость брала боярина, и злость, и раздражение. Нехорошо, когда так-то вершники, словно скотину, сгоняют людей в реку, да ещё пихают подтоками тяжёлых копий. Так чего противятся, глупые? Детей тоже, пока в разум войдут, и секут, и подзатыльниками потчуют. Нет иного пути, пришла пора принимать державную веру. С капищами державу не построишь. Здесь, за размышлениями, на берегу и застал его мечник, примчавшийся от капища на взмыленном коне.

– Беда, боярин, беда! – кричал кмет, не спешиваясь. – Князя ратник едва не зарубил.

– Князь жив ли? Да говори же!

Не дожидаясь ответа, пустил коня вскачь. Князь, живой и здоровый, сидел в кресле. Оторопь читалась на лице сыновца. Два отрока с обнажёнными мечами стояли по обе стороны в ожидании нового нападения. С десяток дружинников сгрудились у лежащего на земле воя. Воевода растолкал кметов, склонился над умирающим. Кровь заливала грудь, живот, меченоши кололи уже смертельно раненного, рядом лежал чекан. Жизнь нехотя покидала молодое тело. Ратник открыл глаза, смотрел затуманенным взором.

– Что ж ты, – в сердцах вскричал Добрыня, – с ромеями бился, а из-за деревяшек руку на князя поднял?

– Я не из-за веры, – прошептал умирающий. – За сестру мстил.

Теперь в замешательство пришёл воевода. Вершатся такие дела, а ратник о какой-то сестре толкует. Замешательство сменила неосознанная догадка.

– Какой сестры? Почему?

Догадка требовала подтверждения. Добрыня схватил ратника за плечи, словно пытался не дать тому уйти в Навь, не раскрыв своей тайны. Силы покидали парня, голос едва слышался. Не обращая внимания на кровь, пачкавшую одежду, Добрыня приблизил ухо к самым губам умирающего.

– Боярские холуи сестру украли, князю на потеху свезли. Утопилась сестрица в Днепре.

– Боярские? Боярин кто? Имя, имя скажи!

– Брячислав…

– Так ты древлянский?

Ответом была тишина, застывшие глаза недвижно смотрели в небо.

– Похороните, – хмуро бросил кметам, подошёл к князю.

В эти мгновения уй был готов собственноручно растерзать блудливого сыновца. Из-за своей неуёмной похоти тот губил дело всей его жизни – единая держава, единый князь, единая вера. Сколько юных дев Владимир сделал несчастными? И у всякой есть братья, отцы, женихи, а у тех друзья имеются. Ежели все захотят отомстить князю, как этот древлянский парень? Дружина не спасёт. Пора, давно пора укорот сластолюбивому князю делать. Доберутся до Киева, всерьёз потолкует с Анастасом. Пусть наденет на владетеля Русской земли крепкую узду, епитимьей тяжкой пригрозит. В таком деле и царица должна помощницей стать, не может порфирородная оскорбление стерпеть. Из-под его, Добрыни, опёки сыновец уходит. Надобно через других волю свою внушать. А и боярин Брячислав хорош! Вот же поганец, ишь, как сподобился в милостники выбиться. Ну, с этого он ещё спросит.

– Что он? – спросил князь.

– Помер, – односложно ответил уй, придавил сыновца тяжёлым взглядом. – Не из-за веры порешить тебя хотел. Местьник он. Топилась дева в Днепре? – Добрыня едва сдерживался, не позволяя гневу вырваться при дружинниках. – Так это её брат. Когда поймёшь, наконец, чем забавы твои могут кончиться?

Гнев всё же вырвался, последние слова Добрыня не сказал, прорычал. Шумно вздохнув, вскочил на коня, ускакал прочь.

Владимир опустил взгляд. Ноздри раздулись, на скулах играли желваки. Как смеет разговаривать с ним так? Как он ему надоел!

Покушение ратника-смерда подействовало, словно ведро холодной воды спросонок. Владимир никогда не думал, что его сластолюбие, любовные похождения несут беду в чьи-то семьи, ломают судьбы. Да, топилась дева, дочь смерда, узнав о том, назвал её дурой, даже не подумал, что по его вине оборвалась юная жизнь. Глаза смерда, брата девы, полные ненависти, смотрели на него. Не забыть тот взгляд, не изгнать из памяти. Между князем и простыми людинами стояли бояре, градские старцы, дружинники, дворовая челядь. Со смердами, ремественниками, ковачами, усмошвецами, здателями встречался, когда те надевали бранные доспехи, да на щедрых пирах, куда по его прихоти звали и богатого и сирого, а то и вовсе нищеброда, потому привык ко всеобщему прославлению. Оказалось, не всем по душе княжеские меды да пиво. Владимир был далёк от осуждения самого себя, угрызения совести не терзали его. И всё же поступок безвестного ратника оставил след, заставил призадуматься над жизнью.

На жизнь его уже покушались. Восемь лет назад Рогнеда, первая жена, уже родившая сына Изяслава, пыталась зерезать сонного. После затянувшегося веселия приехал в сельцо Преславино, в котором поселил жену-строптивицу. Захотелось бурного, необузданного. Рогнеда не податливая гречанка, не покорная наложница и не сластолюбивая любодейка-боярыня, не жена – рысь дикая, случалось – и кусалась, и царапалась. Добившись своего, уснул. Какой бог спас его, торкнул среди ночи? Открыв глаза, увидел уже занесённый над собой, блестевший в лунном сиянии нож, рванулся в сторону.

То было иное, семейное. Рогнеда не князя убивала, мужа ненавистного.

2

Путь великого князя к Киеву, словно путь грабителя-кочёвника, сопровождали дымы горевших храмин, костров, на коих сжигали деревянные капи богов.

В Киеве, отложив отдых, рядили, с ходу ли город крестить или повременить. Совет разделился, великий князь – одно, верхний боярин – другое. Князю поддакивали Воробей, Брячислав, Волчий Хвост. Сторону боярина держали Позвизд, Путята, Олег, Ждберн. Градские старцы затылки скребли: и Добрыня прав, и великому князю перечить не хотелось. Бояре спорили, перебивая и друг друга, и великого князя.

– Киев не Родень, не селище, нахрапом брать не след.

– Чего ж сиднем сидеть да ждать? – гневливо кричал князь. – И десять, и двадцать лет пройдёт, пока кияне сами покрестятся.

– Сиднем сидеть и нахрапом брать не станем, – Добрыня не говорил, ковадлом слова припечатывал. – Как в Корсуне рать крестили, так и Киев окрестим. Пошлём в город, и на Подол, и на Гору, и в Гончары попов, чтоб слово божье проповедовали, вере учили. Из челяди доброхотов наберём, чтоб склоняли киян к крещению, дня через три окрестим.

Закусив губу, Владимир подошёл к окну, повернулся спиной к боярам. Сверкание серебряной головы идола в лучах заходящего солнца раздражало. Идол, коему ещё три года назад истово поклонялся и понуждал других к тому же, стал ненавистен. Владимир резко повернулся лицом в горницу, посмотрел в глаза молчавших до сих пор Воробья и Ждберна.